Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тема Жени и ее роли в судьбе Тимура нарастает с середины повести:
«— <…> На него за что-то из-за тебя сердит дядя.
В бешенстве топнула Женя ногой и, сжимая кулаки, вскричала:
— Вот так… ни за что… и пропадают люди!» (пункт 13).
В этой недетской фразе нельзя не увидеть уже прямой аллюзии на взрослый общественный быт.
Только высшая власть может понять и помочь. В случае с Тимуром — это отец («Папа, приезжай скорей!»). Встреча с отцом, которой так жаждет Женька, важна помимо эмоций тем, что для нее это единственная возможность реабилитации Тимура.
И, как Маша Миронова смело говорит о своем женихе (пункт 14) матушке-императрице (принимая ее за знатную даму, что не отменяет смелости), героиня Гайдара говорит с отцом (главным по чину среди взрослых): «Папа! <…> Ты никому не верь! Они ничего не знают! (в „Капитанской дочке“: „Неправда! Я знаю все <…>“. — М. Ч.) Это Тимур — мой очень хороший товарищ». Тимур тоже ради нее подвергался всему, что незаслуженно постигло его (пункт 14).
«Отец встал и, не раздумывая, пожал Тимуру руку» (пункт 15).
Утром, покинув той же ночью столицу, как Маша Миронова Петербург, все трое оказываются вновь на даче (пункт 16).
В отличие от капитанской дочки, героине не приходится объясняться: отцу достаточно ее ручательства. Перед нами — доверие между людьми в его чистом виде, то, которым Пушкин оснащает лишь отношения между Пугачевым и Гриневым.
Только вслед (не ранее) за кратким контактом Женьки с ее отцом тема переходит на второй уровень власти: Ольга объясняется с находящимся на том же уровне дядей Тимура: «Тише! — сказала Ольга. — Ни кричать, ни стучать не надо. Тимур не виноват. Виноваты вы, да и я тоже» (пункт 15). Подчеркнем, что именно на этом уровне становится необходимым выяснение: «Оля, расскажи человеку все толком» (этот рассказ выполняет функцию «письма будущему свекру» в «Капитанской дочке»).
Повесть Гайдара несет в себе невольное воспоминание о прежнем состоянии России, запечатленном литературой. Благородные отношения между людьми, устанавливаемые Тимуром, базируются не на очищенных от наносного советских ценностях — показано, как в самом младшем поколении идет подспудная реставрация ценностей досоветской России, которая тут же присутствует в виде музейного экспоната — старого «джентльмена» Колокольчикова, невозможного в качестве положительного персонажа несколькими годами ранее; преображение музейности в актуальность происходит тут же в пространстве повести.
Это — ностальгия, подобная той, что выражалась в позднесоветском обществе в культе декабристов[305].
Каждый эпизод мальчишеского противостояния историзован.
«— Михаила Квакина ко мне, — попросил Тимур.
Подвели Квакина.
— Готово? — спросил Тимур.
— Все готово».
Это — сцена расправы Пугачева в Белогорской крепости: «Меня снова провели к Пугачеву и поставили перед ним на колени» — роль прощающего Пугачева играет Тимур и в другом ключе:
«— Ступай, — сказал тогда Тимур Квакину. (Слог повествования приобретает некую эпическую окраску. — М. Ч.) — Ты смешон. Ты никому не страшен и не нужен.
Ожидая, что его будут бить, ничего не понимая, Квакин стоял, опустив голову».
Тимур творит суд и расправу в соответствии со своими представлениями о законах общественной жизни и о способах обезвреживания преступников в идеально устроенном обществе.
«— Отопри ребят, — хмуро попросил он. — Или посади меня вместе с ними.
— Нет, — отказался Тимур, — теперь все кончено. Ни им с тобою, ни тебе с ними больше делать нечего».
Бьют часы истории. Наведен порядок. Судьба Квакина и Фигуры символизирует временность неправой самозваной власти. У Квакина, как и у Пугачева, своя судьба. Он пленник своей роли. Но он понимает судьбу барича. Член некоего сословия (повторим, пионерский галстук — как красный дворянский околыш), Тимур в то же время, в отличие от Ольги и Георгия, знающих, как надо, такой же деятельный герой, как Гринев, и так же, как он, сам формирует обстоятельства, а не приспосабливается к ним[306]. Он, в сущности, человек не своего времени, с личным, индивидуальным кодексом чести (что уже совершенно противоречило общественному обиходу и принятым для всех публичным правилам), отсылающим в неясные дали российской истории. Он сообразует свои поступки, выламывающиеся за рамки принятого (сбивает замок с сарая, выводит чужой, в сущности, мотоцикл), только со своим внутренним нравственным чувством. Формирование такого героя в рамках печатной литературы служит для нас еще одним свидетельством исчерпанности к началу 40-х годов того, что мы назвали первым циклом литературного развития советского времени.
Один из главных вопросов в «Тимуре и его команде» — путь восстановления правды. Как соотносится с этой задачей государство? Перед нами — незримая вертикаль, на которой зиждется монархическое устройство. Средний пласт власти не в силах самостоятельно следовать справедливости, правильно рассудит дело только тот, кто находится в соответствующем чине, причем военном. В повести нет и следов партийной власти (как нет и упоминаний Сталина. От этих упоминаний не один Гайдар, видимо, спасался в эти именно годы, уйдя в детскую литературу). Все верхнее ассоциируется с военным, все государственное — с назревающей войной, с непреложностью участия в ней, защиты отечества (подобно тому, как все действие «Капитанской дочки» связано с военными действиями). Это — военная империя в ее расцвете; провозвещается возможность идиллии в ее рамках (подобно тому, как идиллией завершаются злоключения Гринева и капитанской дочки), возможность обретения покоя. Поиски покоя стали одним из слагаемых поэтики подставных проблем[307].
Вспоминал ли сам Гайдар о «Капитанской дочке», работая над повестью? Вряд ли вспоминал, но несомненно помнил[308]. Это та «таинственная сила генетической литературной памяти», о которой пишет С. Бочаров[309], кстати напоминая статьи А. Л. Бема, трактующие феномен «припоминания»[310], но двигаясь с осторожностью далее и говоря о «процессе сохранения, возделывания и передачи творческой памяти и ее преобразования в путь большой литературы»[311].
Заключая наши рассуждения о повести 1940 года в ее отношении к «Капитанской дочке», не сочтем неуместным напомнить слова Гоголя: «Сравнительно с „Капитанской дочкой“ все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною»[312]. Что-то близкое можно было бы сказать о повести Гайдара на фоне современной ему отечественной литературы.
Три «советских» нобелевских лауреата
Первая
