Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

случае присуждения ее официально признанному Шолохову. В этом случае «классово» (по выражению Шолохова в цитированном письме Брежневу) враждебный Нобелевский комитет становился правильным, справедливым, признающим «мировое значение творчества выдающегося советского писателя», — в этих словах из цитированной ранее справки Отдела культуры ЦК слово «советский» уже несомненно мерцало вторым своим значением — не географическим, а идеологическим. По-видимому, такая премия советской властью рассматривалась как успех в идеологической борьбе, шаг в завоевании мира.

4

Растроение русской литературы в середине 20-х годов на три потока — зарубежная, отечественная печатная, отечественная рукописная — привело к тому, что государственная граница стала фактором литературного процесса, а пересечение этой границы сочинениями советских писателей — фактом особого значения, актуализованным в 1929 году известным делом Замятина и Пильняка.

Спустя почти тридцать лет, с момента публикации «Доктора Живаго» на Западе, помимо воли власти для писателей стала вырисовываться новая, хотя и чреватая большими опасностями возможность. Ею воспользовались Синявский и Даниэль, но под псевдонимами. Синявский начал тайно передавать свои сочинения за границу в 1956 году, но в печати они появились только в 1959-м — уже после Нобелевской премии Пастернаку, прогнувшей государственную границу.

Шолохов получает свою премию — за произведения, напечатанные легально, по сю сторону государственной границы, подцензурно — в те самые месяцы, когда двое литераторов, напечатавших свои сочинения нелегально, за границей, уже арестованы за это и находятся под следствием.

Граница станет главной темой обсуждения во всей ситуации Нобелевских премий, присужденных советским писателям. О ней же через пять лет поведет речь узнавший о том, что он стал лауреатом, Солженицын, рефлектируя — пересекать ли ее. И в конце концов пошлет в Нобелевский комитет письмо с отказом приехать за премией: «…моя поездка в Стокгольм будет использована для того, чтобы отсечь меня от родной земли, попросту преградить мне возврат домой»[331]. Мотив был, собственно, такой же, что у Пастернака, только тот под угрозой высылки, высказанной публично главою КГБ, отказался от самой премии. Глубоко интимное чувство связи человека с «родной землей» советская власть сделала — именно в связи с Нобелевской премией — предметом публичного шантажа и торга.

Как именно в условиях растроения русской литературы самоотождествляли себя лауреаты?

Пастернак в течение всего своего творческого пути до работы над «Доктором Живаго» был ориентирован на внутренний печатный процесс[332], участвовал в нем и воздействовал на него каждым своим произведением.

Само стремление войти в отечественную печать становилось, особенно с начала 30-х годов, стремлением стать советским писателем. Выход за границу даже с переводами напечатанных произведений являлся делом весьма щекотливым и не находился в руках автора: инициатива должна была исходить от официоза, который определял идеологическую транспортабельность произведения, степень лояльности к советской власти издательства и т. д.

У Пастернака почти не было ненапечатанного, так что Солженицын ошибался (примеривая его к себе), когда надеялся, что после Нобелевской премии тот напечатает за границей «тайное». Подчеркнем еще раз: Пастернак ориентировался на отечественный печатный литературный процесс. Когда в 1943 году Фадеев объяснил ему, что поэма «Зарево», судя по готовым фрагментам, не сможет увидеть свет, он отказался от своего замысла вовсе, и это характерно.

Роман, который Пастернак писал в течение десяти лет, был завершен в конце 1955 года. В начале 1956-го автор предпринял попытку напечатать сочинение, написанное без специальной заботы о соблюдении условий советской печати, и соединить тем самым рукописный литературный поток с печатным. Так должен был реально начаться в его стране новый литературный период, который он готовил своим романом с первых послевоенных лет.

Его рукой водила литературная эволюция. В начале 1940-х годов обозначился конец того цикла, в котором русская литература расплелась на три потока и существовала в этом неестественном состоянии. Внутренний кризис такого существования созрел и обострился. Литература должна была либо разделиться на разные русскоязычные подобно английской, американской и австралийской, либо воссоединиться, снова стать единой. Именно в эту сторону указывал вектор литературной эволюции. Следуя его направлению, работал Пастернак над своим романом. Он писал его не в стол (как Ахматова во второй половине 30-х свой «Реквием»), а собирался публиковать в отечественных журналах и издательствах, но так как в то же время он писал совершенно свободно, то уже сомневался в возможности такой публикации. И вышел в мировую печать, сказав, по преданию, близкому человеку, что романы пишутся для того, чтобы их читали.

Шкаф, в который складывал свои рукописи двадцать лет назад, в последние годы предыдущего цикла литературного процесса советского времени, М. Булгаков[333], готовый принять разделение на печатное, непечатное и инопечатное, хоть и стремился вырваться из него, Пастернаку в послевоенные годы уже не подходит.

Об этом новом взгляде он говорит в письме Паустовскому от 12 июля 1956 года с историко-литературной определенностью:

«Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано»[334]. Неприемлемое — это и есть то, что пишут не для печати, а затем рискуют, передавая в печать. Год спустя (23 августа 1957 года) о том же он пишет С. Чиковани: «Я не понимаю, как можно воображать себя художником и отделываться дозволенным, а не рисковать крупно, радостно и бессмертно»[335].

Речь идет, повторим, о соединении рукописного и печатного потоков. Но Пастернак с подцензурной осторожностью фиксирует в одном из писем и важность сближения с третьим руслом — зарубежным, в виде выхода внутрисоветского произведения на европейскую арену: «Преувеличивают вредное значение появления романа в Европе. Наоборот, наши друзья считают, что напечатание первого нетенденциозного русского патриотического (то есть не эмигрантского, не антисоветского в прямолинейном смысле. — М. Ч.) произведения автора, живущего здесь, способствовало бы большему сближению и углубило бы взаимопонимание…»[336]

В позиции Пастернака были нюансы — отпечатки времени.

Он предложил роман «Новому миру» — журналу, готовившему тогда к печати роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», тоже начатый автором до смерти Сталина — заведомо как рукопись, без надежд на печатание. Об этой специфической ситуации Пастернак напомнит официальным писательским инстанциям осенью 1958 года, когда уже развернулась его травля. В письме в Президиум Союза писателей он указал, что в предложенной официозом «истории передачи рукописи [за границу] нарушена последовательность событий», и пояснил: «Роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий. Можно было надеяться, что он будет напечатан. Только полгода спустя рукопись попала в руки итальянского коммунистического издателя». Была договоренность о публикации романа и с Гослитиздатом.