Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 - Борис Слуцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Половина лавины…»
Половина лавиныпрорвалась сквозь огонь,а еще половинане ушла от погонь.
Камнепадом забитаи дождем залита,половина забыта,непрошедшая, та.
А прошедшая лаваполучает сполна.Ей и счастье и слава,а другим — ни хрена.
ОШИБКИ ГЕГЕЛЯ
Нас выучили философии,но философствовать не дали.Себя и нас не согласовывая,шли годы, проносились дали.
И грамотны, и политграмотны,ошибки Гегеля в подробностисдав в соответствии с программами,мы задыхаемся от робости.
Мы как Сократ. Мы точно знаем,что ничего почти не знаем.
Миры шагами перемеряв затылок впереди пошедшим,мы словно Пушкин перед смертью«Друзья, прощайте!» книгам шепчем.
А Гегель, нами упорядоченный,конспектный Гегель и тетрадочный,свои ошибки осознавшийи прогнанный немедля взашей,
а Гегель, изданный и купленныйи листаный, но не прочитанный,с небес, с верхушки самой купола,нам улыбается значительно.
«Знак был твердый у этого времени…»
Знак был твердый у этого времени.Потому, облегчившись от бремениижицы и фиты,твердый знак оно сохранилои грамматика не обронилазнак суровости и прямоты.
И грамматика не утеряла,и мораль не отбросит никакиз тяжелого материалана века сработанный знак.
Признавая все это, однаков барабан не желаю бряцать,преимущества мягкого знакане хочу отрицать.
НАЗВАНИЯ И ПЕРЕИМЕНОВАНИЯ
Все парки культуры и отдыхабыли имени Горького,хотя он был известенне тем, что плясал и пел,а тем, что видел в жизнинемало плохого и горькогои вместе со всем народомборолся или терпел.
А все каналы именибыли товарища Сталина,и в этом смысле лучшегоназвания не сыскать,поскольку именно Сталинымзадача была поставлена,чтоб всю нашу старую землюканалами перекопать.
Фамилии прочих гениеввстречались тоже, но редко.Метро — Кагановича именембыло наречено.То пушкинская, то чеховская,то даже толстовская меткато школу, то улицу метили,то площадь, а то — кино.
А переименование —падение знаменовало.Недостоверное имяшкола носить не могла.С грохотом, равным грохотугорного, что ли, обвала,обрушивалась табличкас уличного угла.
Имя падало с грохотоми забывалось не скоро,хотя позабыть немедляобязывал нас закон.Оно звучало в памяти,как эхо давнего спора,и кто его знает, конченили не кончен он?
«Строго было…»
Строго было,но с нами иначе нельзя.Был порядок,а с нами нельзя без порядка.Потому что такая уж наша стезя,не играть же нам с горькою правдою в прятки.
С вами тоже иначе нельзя. И когдасчет двойной бухгалтерии господа богапеременит значения: счастье — беда, —будет также и с вами поступлено строго.
«Руки у Венеры обломаем…»
Руки у Венеры обломаем,мраморной — ей руки ни к чему.Молотком пройдемся по эмалям.Первый, если надо, — я начну.
Сколько глоток этот крик кричали,сколько помогало им кричать.Начали с Венерой. Раскачали.Не решились сбрасывать. Кончать.
То, что эта женщина без рук,значит, что, во-первых, их отбили,во-вторых, что все же люди былии опамятовались вдруг.
«Последний был в отмену предпоследних…»
Последний был в отмену предпоследних.Приказ приказывал не исполнять прикази трактовал о нем не выше, чем о сплетняхиз области штабных проказ.
С командной грациозностью шутилприказ и применял гримасы стилянад скудоумием штабных светил,которые неправильно светили.
Тому, кто должен исполнятьпоследний, предпоследний и все прочие,которые друг друга так порочили,не оставалось времени пенять.
На то, чтобы судить, чтобы рядить,уже не оставалось ни мгновенья,а надо было тотчас проводитьпоследнейшее самое решенье.
Пока его отмена в роту шла,траншеи вражьи занимая с хода,роняя на белы снега тела,рванулась исполнять приказ пехота.
«НИЧЕГО!»
Небрежение жизнью: молча,без качания правизо всей умирали мочиправ кто или не прав,холост кто или многодетенобеспечен или беден.
Не цеплялись, не приспособлялись,а бестрепетно удалялисьи истаивали в голубизнене настаивая на отсрочке.Это все было близко мне.Я и сам бы при случае.
Строчкииз речей не застряло в ушах.Только крики:судьбы не затягивали.Умирали, словно шагв сторону,в сторонкуотшагивали.
Средь талантов народа всегокрасноречие не фигурировало.Превалировало и лидировалославное словцо: «Ничего!»
РАЗМОЛ КЛАДБИЩА
Главным образом ангелы, нотакже Музы и очень давно,давности девяностолетней,толстощекий Амур малолетний,итальянцем изящно изваянныйи теперь в кучу общую сваленный.
Этот мрамор валили с утра.Завалили поверхность двора —всю, от номера первой — квартирыдо угла, где смердели сортиры.Странно выглядит вечность, когдатак ее изваляет беда.
Это кладбище лютеранское,петербургское, ленинградскоевырвали из родимого лона,нагрузили пол-эшелона,привезли как-то утром в наш двор,где оно и лежало с тех пор.
Странно выглядит вечность вообще.Но когда эта вечность вотще,если выдрана с корнем, разрушенаи на пыльные лужи обрушена, —жалко вечности, как старика,побирающегося из-за куска.
Этот мрамор в ночах голубел,но не выдержал и заробел,и его, на заре розовеющегои старинной поэзией веющего,матерьял его и ореолпредназначили нынче в размол.
Этих ангелов нежную плотьжернова будут долго молоть.Эти важные грустные плитыбудут в мелкую крошку разбиты.Будет гром, будет рев, будет пыль:долго мелют забытую быль.
Миновало полвека уже.а зубах эта пыль, на душе.Ангела подхватив под крыло,грузовик волочил тяжело.Сыпал белым по белому снег.Заметал — всех.Заваливал — всех.
ПОСЛЕВОЕННЫЕ ВЫСТАВКИ
Полуподвал, в котором проживал,где каждый проезжавший самосвалтакого нам обвалу набивал,насовывал нам в уши или в душу!Но цепь воспоминания нарушу:ведь я еще на выставках бывал.
Музейно было и полутемнона выставках тогда, давным-давно,но это, в общем, все равно:любая полутемная картина,как двери в полутемную квартиру,как в полусвет чужой души окно.
Душа людская! Чудный полумрак,в котором затаились друг и враг,мудрец, ученый, рядовой дурак.Все — люди! Человеки, между прочим.Я в человековеды себя прочили разбирался в темных колерах.
На выставках сороковых годовчасами был простаивать готовпред покорителями городов,портретами, написаннымимаслом в неярком освещении, неясном,и перед деятелями всех родов.
Какая тропка в души их вела?Какая информация былав тех залах из бетона и стекла,где я, почти единственный их зритель,донашивал свой офицерский кительи думал про себя: ну и дела!
Вот этот! Он не импрессионист,и даже не экспрессионист,и уж конечно не абстракционист.Он просто лгун. Он исказитель истин.Нечист он пред своей мохнатой кистьюи пред натурою своей нечист.
Зачем он врет? И что дает ему,что к свету он подмешивает тьму?Зачем, зачем? Зачем и почему?Зачем хорошее держать в подвале,а это вешать в самом лучшем зале —неясно было смыслу моему.
Все это было и давно прошло,и в залах выставочных светло,но я порой вздыхаю тяжелои думаю про тот большой запасник,куда их сволокли, пустых, неясных,писавших муторно и тяжело.
БАБА МАНЯ
