Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Петряев, кроме того, имел неосторожность открыть карты в отношении своих намерений в будущем, потребовав от своих подчинённых молодых секретарей составления периодических докладных записок по отдельным вопросам, касающимся международных отношений на Ближнем Востоке, с соответствующими статистическими данными и историческими обследованиями. Эти новшества ясно говорили о недовольстве Петряева существующей постановкой дипломатической службы и угрожали в случае дальнейшего его успеха по службе превратиться в настоящую реформу министерства. Даже такой просвещённый человек, как Нольде, довольно скептически относившийся к существовавшим у нас порядкам и сам выработавший превосходный проект реформы МИД, оставшийся из-за войны 1914 г. под сукном, находил, что Петряев «перебарщивает» и грозит нарушить все традиции ведомства.

По всем этим причинам вокруг Петряева, несмотря на его высокий пост, сложилась враждебная коалиция остальных высших чинов министерства, которая не давала ему дальнейшего хода при царском правительстве. Надо к тому же добавить, что у Петряева не было никаких связей при дворе, и если он всё же удержался впоследствии, при появлении Штюрмера, то объясняется это тем, что положение дел на турецком Востоке требовало наличия в составе ведомства во всех отношениях надёжного специалиста, а таким был только Петряев. Это довольно странное положение Петряева как человека, с одной стороны, необходимого, а с другой — маложелательного для правящего кружка в ведомстве, делало для него совершенно невозможным простирать своё влияние за пределы Ближневосточного отдела, а в составе отдела ему не позволялось проводить никаких перемещений личного состава.

Только при Терещенко, став товарищем министра, Петряев получает возможность приняться за реорганизацию ведомства как в смысле личного состава, так и всей постановки службы, но довольно скоро эта энергичная реформа Петряева прерывается октябрьским переворотом большевиков. Нет сомнения, что если бы Сазонов послушался Петряева осенью 1915 г. и предпринял серьёзное преобразование ведомства, то к 1917 г. мы имели бы возможность получить действительно прекрасно оборудованный в техническом отношении дипломатический, как центральный (который не был уж вовсе плох), так и заграничный (который был совсем неудачен), аппарат и наши переговоры с союзниками касательно их участия в войне в этот тревожный год велись бы на надлежащем уровне. Так как этого не случилось, то в министерстве в связи с появлением Петряева на посту начальника Ближневосточного отдела ничего не произошло, кроме исчезновения Гулькевича.

Скажу здесь то, что было секретом Полишинеля в ведомстве: состав его был в конце концов далеко не безнадёжно плох, но только размещение на местах было проведено вопреки самому элементарному здравому смыслу. Вот почему и Государственная дума, и даже другие ведомства считали наше министерство совсем не отвечающим потребностям времени. Лично я до моих деловых сношений совсем почти не знал Петряева и был приятно поражён его незаурядно серьёзным отношением к делу. Работать с ним было легко и даже весело, так как эту работу он знал и отдавался ей целиком. Позже, когда он стал товарищем министра, мои отношения с ним продолжались в том же духе, как и прежде, что вообще было чрезвычайно типично для Петряева.

Протеже Распутина

Здесь уместно коснуться вопроса об отношении к нашему ведомству Распутина. К этому времени, то есть к концу 1915 г., как я сказал, положение Сазонова в связи с его «либеральничаниями» по польскому, еврейскому и думскому вопросам и в связи с неудачами на Балканах сильно пошатнулось как при дворе, так и в Совете министров. Несколько раз по министерству распространялся слух касательно ухода Сазонова. Назывались разные кандидаты и между ними мой дядя Чарыков. Горлов, вернувшийся, наконец, из Швейцарии в совершенно неузнаваемом виде, больной на ревматической почве, с трудом владевший своими ногами, но по-прежнему в полном курсе того, что делается в петербургских бюрократических кругах, прямо говорил мне, что министром вместо Сазонова будет или Чарыков, или же какой-нибудь аутсайдер, имени которого он, однако, не знал.

В связи с этим ухудшением положения Сазонова Распутин как-то приблизился к нашему министерству. До этого времени я не помню случая, когда бы Распутин прямо обратился к Сазонову или в министерство. Влияние на внешнюю политику оказывал иными путями: через государя, государыню, придворных. Официально Сазонову не приходилось с ним иметь никакого дела, и он мог закрывать глаза на его существование.

Однажды на придворном приёме Палеолог или Бьюкенен, указывая на странную фигуру Распутина, ожидавшего вместе с придворными выхода государя, обратились к Сазонову с вопросом: «Кто это?» Сазонов ответил: «C’est un saint»[27]. Конечно, и Палеолог и Бьюкенен отлично знали о Распутине и могли догадаться и сами, но их интересовало, по-видимому, отношение к нему Сазонова. Если Сазонов имел смелость так говорить иностранным, хотя бы и союзным, послам, то в своём кругу в министерстве он не стеснялся и называл вещи своими именами.

В период, о котором я сейчас говорю, — в конце 1915 г., к нему пришёл какой-то чиновник министерства внутренних дел, пожелавший «по личному делу» видеть Сазонова. Чиновник стал просить у него какого-либо дипломатического поста за границей, и когда удивлённый Сазонов спросил его, какое он имел раньше отношение к дипломатической карьере и знает ли он о существующих правилах приёма в дипломатическое ведомство, по которым лица старше 27 лет (а просителю было за 40) не принимаются, а из других ведомств не принимаются вообще, чиновник вынул записку от Распутина и дал Сазонову, ни слова не говоря. Эту записку Сазонов сохранил, и она ходила по рукам у высших чинов ведомства.

Видел эту записку и я — на клочке почтовой бумаги хорошего качества карандашом широким мужицким почерком было нацарапано сверху: «енералу Сазанаву», а внизу: «устрой милай дарагой прашу» и подпись «Григорей». Эти несколько неровных крупных строк несомненно принадлежали Распутину, как удостоверили некоторые наши чиновники, знавшие его руку. Сазонов, прочтя записку с самым невозмутимым видом, спросил, от кого эта «безграмотная мазня». Тот вытаращил на Сазонова глаза и стал говорить, что это от «старца». Тогда Сазонов сказал, что он никакого «старца Григория» не знает. Изумлённый чиновник, наконец, прямо назвал Распутина. Сазонов тогда в том же бесстрастном тоне заметил, что он в первый раз слышит эту фамилию. Обомлевший от такой смелости Сазонова чиновник ушёл, оставив на руках у Сазонова этот документ, впоследствии хранившийся в канцелярии министра иностранных дел.