Степень вины - Ричард Паттерсон

— Папа.

— А кто это?

Карло молча показал на коридор.

— А что говорит мама?

Он пожал плечами. Короткий жест этот, как и сам ребенок, оставлял впечатление чего-то хрупкого.

В дверях появился Джон Карелли. Его неласковый взгляд говорил, что время гостя истекло.

— Здесь где-нибудь поблизости есть парк? — спросил Пэйджит, делая вид, что ничего не понял. — Я хотел попросить, чтобы Карло отпустили поиграть со мной.

— У него нет времени, — отрезал Джон Карелли. — Полшестого мы обедаем.

Как Мария, должно быть, рвалась отсюда, подумал Пэйджит, и как может она мириться с тем, что Карло живет здесь?

— Это очень любезно с вашей стороны, — вежливо сказал он, — но я не хотел бы доставлять лишние хлопоты миссис Карелли, оставаясь у вас обедать. Тем не менее поблагодарите ее от моего имени. И добавил, наслаждаясь стариковским гневом: — Я покормлю Карло после того, как мы наиграемся. Полвосьмого годится или у вас есть какие-то особые планы?

Старик шагнул вперед, перекрывая путь:

— Мы не рассчитывали, что вы останетесь.

Как будто для мертвых, подумал, но не сказал Пэйджит, время имеет какое-то значение. Он почувствовал, как напрягся малыш в его руках, будто уловив неодобрение деда, и встал, подхватив Карло одной рукой, чтобы мальчик не видел угрожающего взгляда, который он вперил в Джона Карелли, надвигаясь на него.

— Да, я остаюсь. — Специально для Карло он постарался, чтобы голос его звучал весело. — Не каждый же день у меня есть мальчик, с которым можно играть.

Карелли не сдвинулся с места. Подойдя к нему, Пэйджит вежливо произнес:

— Простите.

И, как будто входя в переполненный лифт, уверенно отодвинул старика свободной рукой.

— Мы пошли, — бросил он через плечо. — Желаю приятно отобедать, и передайте миссис Карелли мою благодарность за радушие.

— Так. А куда же мы поедем? — спросил Пэйджит, когда они подошли к автомобилю.

Мальчик покачал головой, и он понял, что еще ни разу не видел его улыбки.

— Я думаю, сделаем вот как. Сейчас поедем на детскую площадку, а потом пообедаем. Что ты любишь есть?

Мальчик помедлил в нерешительности.

— Пиццу, — отважился наконец сказать он.

— Пусть будет пицца. Ну а теперь нам нужна детская площадка. Я, Карло, много лет уже не был на детской горке.

Малыш указал пальцем на его костюм:

— Вам нельзя так идти.

— Ну что ты, только веселей будет. А тебе приходилось делать то, что нельзя?

Тот снова покачал головой:

— Папа не позволит.

— Конечно, папа должен смотреть за тобой. Но мне-то уже тридцать семь, и я могу пойти на горку в той одежде, в какой захочу.

Карло взглянул на него:

— Вы, наверное, такой же старый, как и мама. Она на тридцать лет старше меня.

Пэйджит улыбнулся:

— На самом деле она не очень старая. По крайней мере, твоя мама не кажется старой.

— Вы знаете ее?

— Да, мы с ней друзья.

— А вы знали моего папочку?

Пэйджит посмотрел на него и снова улыбнулся:

— А почему бы мне не побыть им сегодня? А ты помоги мне найти парк.

Мальчик отвел взгляд, как бы стараясь вспомнить, как выглядел тот, прежний папа.

— А как вас зовут?

— Кристофер. — Он включил зажигание. — И я хочу играть.

Площадка была маленькой, тесной, переполненной мамашами с детьми, несколько стариков сидели на скамейках.

— Когда-нибудь играл в кетч[20]? — спросил он.

— Только в школе. Много они мне не разрешают — у меня не очень хорошее здоровье.

— Держу пари, оно у тебя лучше, чем ты думаешь. Встань вон туда, где скошена трава, потренируешься.

Спотыкаясь, Карло отступил на траву. Пэйджит неожиданно бросил мяч. Мальчик вздрогнул, но когда попытался схватить его, тот уже ударился ему в грудь.

— Это еще не игра, — заявил Пэйджит. — Начнем с близкого расстояния.

Он прошел вперед несколько дюймов и, опустившись на колено, несильно бросил мяч. Карло снова не поймал его.

— О'кей. — Пэйджит подмигнул ему. — Когда я был маленьким, я много тренировался.

— У вас было хорошее здоровье?

— Вначале нет. Потом стало хорошим.

На четвертой попытке Карло поймал мяч.

Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости.

Карло снова поймал мяч.

— Видишь, — улыбнулся Пэйджит. — Ты хорошо играешь.

— Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь.

— Но ведь ты ловишь. Не я.

— Они никогда не разрешат мне играть, — сказал Карло унылым голосом. — Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров.

В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки.

— Что с тобой? — спросил он.

Карло впервые заговорил громко:

— Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все.

Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом:

— Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному.

Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся:

— Тогда придется подождать с этим.

— Итак, у тебя проблемы, — констатировал Ларри Колвин. — Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов.

Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис — помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит — действовал успокаивающе.

— Я не специалист по детской психологии, — сказал Пэйджит, — но слова «Я ненавижу себя, я хочу себя убить» говорят, на мой взгляд, о многом.

Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность:

— Это можно определить как эмоциональную депривацию — мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви.

Пэйджит покачал головой:

— Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен…

— Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой?

— Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова — насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм[21]. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… — Он помолчал. — Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной.

Колвин наморщил лоб:

— Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними?

— Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное — веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами — значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию.

Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу.

— Этот город — великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни.

— Но не для Карло. У него не тот образ жизни.

Колвин кивнул:

— Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора.

— Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим.

— А как он с тобой?

Пэйджит задумался:

— Эмоций не выказывает — уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно.

— Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. — Колвин помедлил. — А что его мать?