СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

– Московляне и есть московляне!

– Куды как ловки, последнюю сороцицу готовы с нищего снять. Нет им цорного бора!

– Заканцивать пора, ноги закоценели.

Офонас Остафьевич собрался было подняться на верхний помост, чтобы услышать и объявить диногласное решение общего схода граждан, но его остановил седобородый и седоусый, но с совершенно черными густыми бровями и черными же волосами, выбивавшимися из-под шапки, купец из низовой артели, торговавшей в Низовой земле, как назывались в Новгороде те русские княжства, что располагались южнее.

– Граждане Великого Новогорода, образумьтесь!

Толпа выжидающе притихла.

– Вспомните, как продавали мы немцам своих детей, чтобы спасти их от голодной смерти. Помните?

– Как не помнить! – подал зычный голос одетый в заплатанный кожух вечевик, в котором Юрий Патрикиевич узнал Ивана Семиотцова, сироту при гулящей матери.

– Того и гляди, что опять голодовка будет, опять кусошничать пойдем, Христа ради у Москвы хлебушка клянчить.

Низовой купец терпеливо выслушал Семиотцова, подождал, не будет ли еще вечков, а затем продолжал:

– Но всех нас немцы не прокормят. Дания и Швеция сами до нашего жита охоци. Окромя как в Рязани, в Суздале да на Волге, нигде не возьмем пропитания. А как взять его, когда все дороги в руках Москвы? Сколь хоцешь ори – такие да сякие московляне, куды подашься? Некуда. Есть цем сесть да не на цто… У нас с Москвой договор, мы слово дали, цто будем исправно вносить, а слово купецкое должно быть твердым, как Бог на небеси!

– Верно! Да и то верно, что голод- не тетка.

– И мороз, хоть не велик, а стоять не велит.

– Дать черный бор Москве – и по домам.

– Не давать!

– К цорту московлян!

Шум пошел беспорядочный, началось подозрительное движение в толпе, которая стала передвигаться, выстраиваясь в два ручья, текущих навстречу друг другу.

Офонасу Остафьевичу ясно стало, к чему дело клонится, что опять не обойтись без Суда Божия, И не он только знал, поняли это все вечевики. Хотя и начинать никому не хотелось, каждый разумел: коли схватятся на Волховском мосту две супротивные стороны, бой пойдет насмерть, беспощадный и не в одной избе быть сегодня увечным, а то и покойникам.

Юрий Патрикиевич с беспокойством вглядывался в лица, отыскивая того новгородца, который начнет поединок двух несогласных сторон. Вече – это, что бы там ни говорили, просто толпа людей. А толпа бывает столь же отчаянно смелой да решительной, сколь и трусливой, беспомощной. Должен найтись кто-то, кто первым крикнет: «Бей!», и крикнет так, что все поверят ему как вожаку, согласятся, что бить необходимо.

Юрий Патрикиевич не обманулся в ожидании, такой вожак нашелся, им стал все тот же Иван Семиотцов. Он выдвинулся в передние ряды, выискал себе подходящую, по силам ему, жертву – тучного боярина, укутанного в лисью шубу.

– Во-о, этому байбаку жирному цто! Ему не холодно, не голодно, а люд простой, как знаешь!

– Эт-т-то да! – нашелся тут же пособник Семиотцо-ву, который от этой поддержки в еще большую отвагу пришел и заорал визгливым голосом:

– Да цо тут говорить, в Волхов тех, кто против мира с Москвой!

– Самих вас всех, смутьянов, об лед башками! – вступился за боярина его челядинин.

Толпа, уже разделившаяся на два вече – одно у Торговой стороны, второе у Софийского храма,- стала выстраиваться на мосту для поединка.

– Другого-то места нешто нет в Великом Новгороде, только мост этот один? – спросил Юрий Патрикиевич у посадника явно не из простого любознания.

– Издавна повелось,- печально отвечал Офонас Ос-тафьевич, с опаской наблюдая за началом массовой драки поединщиков.

– Слышал, что со времен Владимира?

– Нет, еще раньше.

– А я слышал, что с той поры, как вы христианство стали принимать,- настаивал, находясь в явно игривом уже настрое московский посол.- Будто, когда новгородцы сбросили идола Перуна в Волхов, он доплыл до моста, кинул на него свою палку: дескать, нате вам на память деритесь здесь всегда? Так или нет, владыка? – обернулся Юрий Патрикиевич к стоявшему здесь же, на нижнем поместе, архиепископу Евфимию.

– Так ли, нет ли – не ведаю, но знаю, что напрасно льется новгородская кровь от новгородских же кулаков… А они, смотри-ка, уж палки да цепи пускают в дело. Архиеписоп Евфимий, получивший свой высокий сан вполне законно и заслуженно, но в обход митрополита московской кафедры, кому подчинялась Новгородская епархия, был некогда непримиримым и последовательным противником Москвы, однако теперь он предчувствовал лучше других, что уж недолго осталось Новгороду кичиться своей вольностью. Об этом они с Юрием Патрикиевичем еще до начала вече говорили, найдя общий язык и взаимное понимание. Сейчас он с крестным ходом, в который входило все участвовавшее в вече духовенство, взошел на Волховский мост.

– По давно заведенному порядку, по пошлине, поединок заканчивался либо полным поражением и бегством одной из сторон, либо по слову владыки. При виде святого креста и других церковных святынь утихомирились даже самые отчаянные петухи.

Разняв дерущихся, архиепископ вернулся к степени.

Господа уже поднялись с лавок, готовясь выслушать слова миротворца:

– Ведомо ли вам, что даже и епархия моя задолжала Москве положенную дань? Ни месячный суд, ни кормовые, ни судебные пошлины не взыскивают с нас. Радоваться надо, что Москва столь терпелива с нами, милостива даже… Если драка на мосту не нужна нам, то нужна ли рать с Москвой?

– Какая рать! Мыслимо ли?- тут же отозвался один из старых посадников.

Его поддержал тысяцкий:

– Наши ушкуйники только мирных жителей грабить горазды, а против московского воинства кого мы выставим? Станем кобениться – в удел московский превратимся из Господина Великого.

– Како кобениться, впору челом бить московскому великому князю,- вставил и низовой купец.

Юрий Патрикиевич с благодарностью посмотрел на него, пообещал взглядом: за нами, мол, не пропадет.

Из большого совета господ не нашлось ни одного, кто бы возразил. Согласно порешили составить вечевую грамоту, в которой изложить решение общего схода граждан. Вечевой дьяк со своими подьячими заниматься письменными делами на все крепнущем к вечеру морозе не могли, перешли в подвал храма Святого Иоанна Предтечи, что вблизи Ярославова двора, в Опоках.

Дьяк обмакивал очинённое лебединое перо в стекляницу с черной водяной краской, выводил под диктовку степенного посадника: «От посадника В. Новгорода степенного Офонаса Остафьевича и от всех старых посадников, и от тысяцкого, и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, и от черных людей, и от всего В. Новгорода на вече на Ярославле дворе-се дахом черный бор на сей год великому князю Василию Васильевичу всея Руси…»

Юрий Патрикиевич призвал приехавшего вместе с ним в Новгород боярина Семена Яковлевича, который раньше уже выступал черноборщиком от великого князя и хорошо знал, из чего и как слагается черная дань. Когда посадник продиктовал, было, что по старине берется с сохи новая гривна, а в сохе два коня, Семен Яковлевич удержал руку дьяка:

– Стой, погоди, не марай зря бумагу. Как это «два коня», а третья лошадь, припряжь, куда делась?

Пришлось дьяку перебеливать грамоту, а чтобы впредь не было таких огрехов, загодя обговорили, иногда согласно и спокойно, иногда горячась и споря, что за соху идет чан Кожевнический, либо невод, либо лавка, а также кузница. Ладья – за две сохи будет считаться, а кто работает исполу, с того – полсохи.

Не хотел Офонас Остафьевич записывать о том, наказывать ли уклоняющихся от уплаты, думал отговориться, за неправду, мол, Бог карает.

Но Юрий Патрикиевич урезонил его:

– Бог-то милует, а вот карает великий князь!

Записали в назидание живущим ныне и потомкам:

«Кто имеет соху таити, а изобличат, на том взять вины вдвое за соху».

И на кормление великокняжеского черноборца в Торжке пытались жадноватые новгородцы хоть малость выгадать, но тут же Семен Яковлевич не позволил объехать его:

– Договорились ведь, как пошло по старине?

– А цо-о?…

– А вот «цо-о»…- Предусмотрительный боярин достал грамоту десятилетней давности. С нее и переписали: «А корм с десяти сох великого князя черноборцем даяти тридцать хлебцев, баран, а любо – полоть мяса, трое куров, сито заспы, два сыра, бекарь соли; а коневого корму пять коробей овса на старую робью; три возы сена с десяти сох, как пошло; по две подводы от стану до стану; а брати им, куды и прежде сего черноборцы брали по старине».

Семен Яковлевич остался с подьячими перебеливать грамоты для великого князя Василия Васильевича, для князя новгородского и для себя, чтобы не иметь никаких препон и неудобств в Торжке и в других каких придется рятинах и волостях Новгородчины.