Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

Каморка Прокопия Соловьева не закрывалась. Шли со всех трех этажей и из других казарм, тихо проходили вперед и, постояв в молчании, освобождали место для других.

Прокопий лежал в пахнущем сосной гробу на сдвинутых столах — обмытый, в белом саване. Восковые руки сложены на груди, на узком желтом лбу белел бумажный венчик. В переднем углу под иконой теплилась лампада. Горели свечи в изголовье гроба и по бокам. Их пламя вздрагивало от дыхания людей.

Опустившись на колени, тихо выла Евдокия. Ребятишек Марфуша увела на свою половину. Они жались к ней, со страхом поглядывали на священника в золотой шуршащей ризе, который вместе с дьячком готовился к отпеванию.

Во время молитвы затих сдержанный плач, умолкли голоса. Но когда священник возвестил: «Придите, последнее целование воздадим, братия, усопшему», — раздирающий душу вопль разнесся по каморке. Выли женщины, молча вытирали глаза мужчины. Стали подходить к покойнику прощаться. Священник тем временем посыпал земли на грудь Прокопию, поправил бумажный венчик на лбу и вложил в руки листок бумаги: молитву — паспорт на тот свет.

Расходились, спрашивая вполголоса, когда будут хоронить и станут ли еще раз отпевать на кладбище. Евдокия была как в забытье. Все хлопоты приняла на себя тетка Александра.

В каморках кто-то распустил слух, что о злодействе фанагорийцев сообщено московскому генерал-губернатору, дядюшке нового царя, и теперь будто бы он, спешно собравшись, едет чинить расправу над солдатами. Так велико было желание добиться справедливости, что поверили.

— За это им здорово влетит. Где это видано, чтобы безоружную толпу прикладами да пулями.

По этажам кричали:

— Собирайтесь встречать! Все пойдем! Пусть узнает правду…

Едва забрезжило, к Московскому вокзалу потянулись фабричные — встречать генерал-губернатора. Шли толпами, молчаливые, решительные.

Собравшись все вместе на широкой вокзальной площади, выложенной ровным булыжником, пошумели, пошумели и вдруг поняли, что великому князю не до их горестей. Зачем он сюда поедет? Ворон ворону глаз не выклюет.

С московским поездом прибыл владелец фабрики Карзинкин. Стараясь не попасться рабочим на глаза, сел на первую попавшуюся пролетку и уехал.

Обратно фабричные шли с песнями. В первом ряду взметнулся на палке флаг, сделанный тут же из красной рубахи. Обыватели стояли на улицах, выглядывали в окна— такое зрелище в городе видели впервые.

У полицейской части остановились и потребовали освободить арестованных. Пристав Цыбакин отказал. Тогда передние ворвались в помещение. Дежурный, опасаясь, что взломают двери, сам выпустил узников. С криками радости встретили их появление. Но радость заглохла, когда стали рассказывать, что произошло на фабрике. Кроме того, что убит Прокопий Соловьев, двенадцать человек тяжело ранено, среди них «социлист» Паутов, стоявший в стороне у каморок…

Федор протиснулся к Марфуше, крепко обнял, поцеловал. Она притихла на его груди. Не могла справиться со слезами.

— Никуда больше не отпущу. Со мной будешь.

Он мягко оттолкнул ее, смущаясь любопытных глаз.

— Не сейчас, дома… обо всем…

Тут же, на виду у полицейских, договорились: на работу не выходить, пока не будут наказаны виновники расстрела.

9

Карзинкин, коренастый, мужиковатого вида, с черной густой бородой, переполошил служащих. Никогда еще владелец фабрики не появлялся в конторе таким мрачным. Хмурясь, едва ответил на поклоны и, не задерживаясь, рывком открыл дверь кабинета управляющего. Федоров как-то слишком суетливо выбрался из-за стола. Поздоровавшись, виновато моргнул:

— Разгневался на нас господь бог. Какой случай…

Карзинкин прошел мимо него, словно не заметив.

Грязнову, скромно стоявшему у окна, подал руку. Четко и раздельно сказал ему:

— Господин директор фабрики, извольте распорядиться о полном расчете рабочих и новом найме…

— Да, но… — захлебнулся молодой инженер, не сразу уяснив смысл услышанного. Беспомощно повернулся к Федорову. Тот нервно вертел в руках серебряный колокольчик.

— Примите дела у бывшего управляющего в эти дни, пока я буду здесь. Вам понятно?

— Да, — ответил Грязнов.

И, не простившись, так и не удостоив Федорова взглядом, владелец вышел. Управляющий, старчески шаркая подошвами (Грязнову показалось, что он сейчас упадет), побрел из кабинета. Инженеру на какое-то мгновенье стало жалко его…

Однако не время было размышлять о том, что произошло. С этой минуты он директор фабрики и надо действовать.

Не только рабочие ждали наказания виновников убийства, перепуганы были и губернские власти, и полковое начальство, и служащие фабрики. Все могло обойтись для них хорошо, если доказать, что фанагорийцы стреляли оба раза вверх, а раны получены от штыков, которыми солдаты оборонялись, спасая свою жизнь. Мысль эта сама по себе была чудовищной: в таком случае после выздоровления раненых ожидал суд за нападение на охрану, — и, когда ее предложил окружной прокурор, Грязнову он стал неприятен. Ну а что можно было придумать? Иного выхода он не видел. Поэтому, нисколько не колеблясь, новый директор первым делом попросил конторщика Лихачева позвонить в фабричную больницу и соединить его с Варей.

Конторщик выслушал, а потом доложил, что нового директора просит принять хожалый Коптелов, который имеет важные сведения. Грязное велел впустить его.

На болезненном землистом лице Коптелова было написано плохо скрываемое торжество. Приглядываясь к нему, Грязнов поверил, что хожалый знает что-то важное.

Не дожидаясь, когда его пригласят, Коптелов подсел к столу.

— Пункт первый, — неожиданно сказал он, — у Белого корпуса механик Дент говорил толпе: «Не бойтесь, ребята, стойте на своем, если сдадите, хуже будет для вас, если харчей из лабаза не будут давать, я все лавки куплю на Широкой. У меня денег много».

Грязнов потер лоб ладонью, словно избавляясь от наваждения. Он ничего не понимал.

— Пункт второй, — торопливо продолжал хожалый, — вечером Дент был одет по-праздничному, надушен духами. Рабочие притащили к его ногам раненного пулей Паутова и кричали: «Посмотри, ты один наш заступник, ты наш бог». Потом они просили его стать директором.

Хожалый замолчал, и Грязнов поспешил его выпроводить. Лихачеву сказал:

— Ты кого впустил ко мне?

— Хожалый фабричного двора. Очень полезный человек.

— Чтобы этого «полезного человека» я больше не видел… Вы созвонились с больницей?

— Барышню найти не могли, куда-то вышла.

— Будут спрашивать, я ушел в больницу. Что Карзинкин, у себя на квартире?

— Насколько я понял, уехали к губернатору. Передать вам ничего не изволили.

Выйдя из подъезда, Грязнов зажмурился от яркого света. Возле зданий, на припеке, от земли поднимался пар. Весна шла дружная, солнечная.

Грязнов встречал мастеровых, первым здоровался, приподымая козырек фуражки. Мастеровые ответно кланялись и быстро проходили, словно боялись, что он начнет их о чем-то спрашивать.

Он раздумывал о странном посещении хожалого. Удивляла манера говорить без предисловий.

«Пункт первый, — сказал он себе, — получить от врачей медицинское освидетельствование. Пункт второй — немедленно уволить Дента. Основание: остановка котельной в тот момент, когда рабочие были возбуждены до предела. На худой конец, можно воспользоваться доносом хожалого… Доносом, — повторил он. — Почему ко мне так смело вошел этот хожалый? Оттого ли, что Федоров широко пользовался услугами доносчиков или я располагаю к тому, чтобы мне так бесстрашно выкладывали кляузы? А может, он узнал, как я не люблю Дента? Что ни говори, встречаться с ним не было необходимости».

На больничном дворе толпился народ. Не иначе приходят навещать раненых. Грязнов увидел Варю в коридоре. Она разговаривала с высоким мастеровым. Тот стоял спиной, оттого, может, инженер не сразу признал Крутова.

Грязнову не хотелось встречаться с Федором, но и никак нельзя было незаметно отозвать Варю.

Федор сумрачно взглянул на инженера. «Пожалуй, уж кого винить в случившемся, так это тебя», — подумал он. Грязнову стало не по себе от его взгляда.

— Варя, ты мне нужна.

— Хорошо. Я сейчас….

Федор стал прощаться.

— Надеюсь, теперь понятно, что народный гнев и, с другой стороны, оружие — вещи далеко не равноценные, — сказал ему Грязнов.

Мастеровой отмолчался, и инженеру пришлось продолжать:

— Бунты, кроме горя и страданий, ничего не приносят. Добиваться справедливости можно и другим путем…

Федора заинтересовало: почему он говорит об этом? Чувствует вину и оправдывается? Каким еще путем можно добиваться справедливости?