Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

— Не знаю, на что подумать, — безнадежно проговорил он. — Кроме выборных, пропали еще двое — Серебряков и Пятошин. Как сквозь землю провалились. Подождем до рассвета, и надо справляться в полиции.

— Я была в части. Нету там… И в трактире была…

— Неужто и в трактире была?

— Была в трактире… Нету… И в части нету… Нигде нету…

— М-да, — досадливо вздохнул Прокопий.

— Говорят, у вас бомбу нашли?

— Говорят. Странная какая-то находка. И сторожа, что охраняют кладовую, мнутся — вроде бы бомба, вроде бы и нет.

— Что же такое? — Марфуша с испугом посмотрела на мастерового. — Что там может быть?

— Пес их знает.

— Но что-то там есть, раз охраняют?

Прокопий встревоженно поднял голову.

— Ты думаешь?

— Не знаю… На все можно подумать, — поднялась торопливо, засобиралась. — Пожалуй, пойду…

— Пойдем вместе. — Одеваясь, Прокопий долго не находил рукав, поддевка затрещала от неосторожного рывка. — Ах, негодяи! Мне тоже подумалось: тут что-то не так. Но поверил россказням. Нас потому и обманывают, что мы всему верим. Никак не научат.

— Тебе, может, не ходить? Одна я скорее узнаю. Где эта кладовая?

— Там, на втором этаже… Как войдешь, левее смотри. Я буду ждать у фабрики.

7

Управляющий прямо с вокзала приехал в контору. Несмотря на ранний час, Грязнов был там.

Федоров был сильно не в духе, отводил глаза. Выглядел он неважно — мешки под глазами от бессонной ночи, небритый. Грязнов скромно стоял у окна, наблюдал за ним.

— Рассказывайте, сударь, что произошло.

Управляющий расставлял на столе пресс-папье, чернильницу, серебряный колокольчик, — в том порядке, в каком они были при нем. В верхней папке увидел список арестованных рабочих, прищурясь, прочел.

— Гм!.. И опять этот Крутов… Не мучают вас угрызения совести?

— О чем вы, Семен Андреевич? — смиренно спросил. Грязнов.

— Удачную телеграмму составили, сударь. Я в восторге от вашей сообразительности.

— Ах, вот вы о чем! — Грязнов сделал усилие, чтобы не улыбнуться. — Я не думал, что она покажется обидною. Да и думать было некогда. Когда мне сообщили, что Дент остановил котельную и рабочие, приняв это за сигнал, повалили к конторе, поверьте, не до этого было. Сознаюсь, растерялся…

— Все похожи на истину, сударь.

Но выражение лица говорило о другом: «Какой-то мальчишка обвел вокруг пальца. И как ловко! А я-то, старый дурак, о чем думал? Поддался его обаянию, поверил, согласился ждать. Укатил в Москву опять-таки, чего никак нельзя было делать… И вот вслед дикая телеграмма: „Обещал дать ответ и внезапно уехал…“».

Управляющий зажмурился, со стыдом вспоминая, как разговаривал с ним владелец фабрики, — не пожелал даже выслушать.

— Однажды, в день моего приезда, вы очень точно заметили, что седьмая тысяча — это что-то особое, — как издалека, донеслись до него слова Грязнова. — Только вчера я понял все значение ваших слов.

«Будь проклят тот день, когда ты приехал», — с ненавистью подумал Федоров.

Управляющий нашел в себе силы и стал заниматься обычными делами. Ждал прибытия губернских властей. Толпа все еще стояла у конторы. Надо было что-то предпринимать.

Одна рота фанагорийцев под командой штабс-капитана Калугина вытянулась цепочкой вдоль здания конторы, другая держалась ближе к входу в ткацкий корпус. Рабочие подходили; задирали солдат, посмеивались.

— Ов, ты, Аника-воин, — приставал чахоточный, с желтым лицом мастеровой, — когда успел ружье покривить?

— Где? — опешил солдат, поднимая и оглядывая винтовку.

— Где! — передразнил мастеровой. — Чего, спрашиваю тебя, приперлись-то? Воевать с нами хотите?

— А что прикажут, то и будем делать.

— Вы будете, это ясно!

У ткацкого корпуса коренастый фанагориец с выпуклыми рачьими глазами и мастеровой — в куртке, в разбитых сапогах — ругались всерьез.

— Нам вас бить приказано, — зло говорил фанагориец. — Мы присягу принимали и будем бить и стрелять вас. И отвечать не станем.

— Это как же? — спрашивал мастеровой. — Лютые враги мы, что ли?

— А вот так, выходит, враги.

— Выходит… — Рабочий показал на окна конторы. — Чем мы отличаемся от них: не так пьем, не то едим, вдвое больше работаем. В остальном равны. Для тебя они как? Тоже враги?

Солдат замешкался, не зная, что ответить. Выкинул вдруг винтовку в сторону мастерового:

— Проходи, не задерживайся!

— Не разговаривать! — предупреждал офицер, расхаживая перед строем и отгоняя мастеровых.

Рябой Родион Журавлев прятал лицо — стыдно было стоять в цепи с винтовкой в руках, вздрагивал при виде каждой девушки: не Марфуша ли? Проходившие мимо женщины недружелюбно заметили:

— Вишь, рожу воротит… Совестится. — И тут же по-бабьи пожалели: — Не по своей волюшке…

— Марья, а муж твой где? — спрашивали Паутову.

— Хворый он. Третьего дня в постель слег социлист мой.

— Поди-ка врать-то. Вон на крылечке у каморок стоит. И сюда хочется, да тебя боится.

Мелькала в толпе невзрачная фигура хожалого. Коптелов прятался за спинами, запоминал, что говорят. При нем замолкали, слишком откровенно давали понять, как относятся к нему. Он будто ничего не замечал. Возле Прокопия Соловьева потоптался, сокрушенно сказал:

— Что деется-то, а! — Покачал головой. — Жмут рабочего человека. — И нетерпеливо ждал, что ответит мастеровой.

Прокопий протянул руку, собираясь схватить хожалого за ворот пальто, сказал с угрозой:

— Вот стащу в полицейскую часть — узнаешь, «что деется».

Коптелов поспешно отошел.

Рабочие дожидались, когда наконец выйдет управляющий. В толпе, стоявшей ближе к ткацкому корпусу, произошло замешательство. Доносились крики. Все ринулись туда. Навстречу надвигалась на возбужденных мастеровых плотная цепь солдат, теснила. От солдат отмахивались, толкаясь, пробирались в круг, где жадно слушали Марфушу Оладейникову.

— Они их держат в кладовой, — взволнованно объясняла она, — вторые сутки ни есть, ни пить… Даже дверь не открывают. Там все пятеро: и Крутов, и Дерин, и Фомичев, и те двое… Чего смотреть? У двери только один сторож. Помогите им, родненькие! — просила угрюмых мастеровых, стоявших тесной группой. — Я слышала, как они стучат. Двери там двойные, а слышно…

В толпе ахали, ругались, злобились на фабричных смотрителей:

— Вот те и бомба! Что удумали, подлые души!

Прокопий Соловьев, направляясь к солдатам, звал за собой.

— Выручать, православные, надо. Свой брат, да к тому же выборные. Без них не сладить нам с управляющим.

Десятка два парней потянулись за ним, но, наткнувшись на цепь, ощетинившуюся штыками, замялись, отступили.

Так они и стояли злые, мрачные против молчаливых солдат, пока в другом конце, у конторы, не раздались звуки горна.

К площади со стороны города подъехала полузакрытая коляска. С боков и сзади — конные жандармы. Солдаты бросились расчищать путь. Из коляски, остановившейся у конторы, вышел губернатор Фриде и щеголеватый, с бритым холеным лицом высокий человек — окружной прокурор.

— Эвон пожаловал, — передавали в толпе. — Узнал, что безобразничает контора… Приехал наводить порядок.

— А рядом-то, рядом кто? — нетерпеливо спрашивали друг у друга. — Вон морду поднял — кочергой не достанешь.

С лестницы проворно сбежал управляющий. Губернатор Фриде — плотный, лет сорока пяти, с бородой, аккуратно расчесанной на две половины, в мундире с золотыми погонами — медленно поднялся на площадку крыльца, глуховато, так, что задним было плохо слышно, стал говорить. Он объяснил, чтобы мастеровые выбрали для переговоров двоих — троих, иначе с толпой трудно договориться.

— А у нас уже есть выборные! — закричали из толпы. — Их арестовали! Прежде освободите арестованных!

И сразу со всех сторон донеслись выкрики:

— Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернатор раздраженно слушал, морщился. Он хотел говорить, но ему не давали.

Лицо его побагровело, он снял фуражку, вытер платком шею. Управляющий что-то горячо объяснял ему.

Тогда вперед выступил окружной прокурор. Не зная, кто это, рабочие настороженно притихли. В напряженной тишине гулко звякнула о мостовую винтовка. Зазевавшийся солдат поднял ее, вытянулся, скосив испуганные глаза на офицера, который незаметно погрозил кулаком.

— Ваши требования, — начал прокурор, — не могут оказать влияния на распоряжения властей…

Ему не дали досказать. Толпа возмущенно ухнула:

— Долой! Освободите арестованных!

Представители власти растерялись. Сознавая, что теперь каждое слово будет встречаться гулом, Фриде отступил, освобождая место управляющему. Федоров вышел вперед, укоризненно покачал головой, стараясь устыдить рабочих за непочтение к губернскому начальству.