Ушедшие в никуда - Марина Лазарева

от Минсура Макани из Тимории, северной провинции Хазарии, – читал Шафар, – да простит мне мою дерзость досточтимый солнцеликий каган Шафар, но я обязан раскрыть ему некую тайну. Днями в Тимории отошла в мир духов всеми почитаемая старая шаманиха Шушана. В знак нижайшего преклонения перед солнцеподобным каганом Шафаром она завещала ему свой золотой шлем, о чем записано ее собственной рукой на пергаменте, который лежит на дне ларца».

Шафар развернул сверток. Шлем на рдяном бархате даже в белом холодном свете не терял яркой теплоты чистого золота. Шафар неплохо разбирался в ювелирном деле, но он никогда не встречал тех редких камней, что украшали поверхность шлема.

Шафар достал со дна ларца маленький свиток. Корявые буквы, написанные трясущейся старческой рукой, читались неразборчиво, однако общий смысл был достаточно ясен. В знак того, что каган принимает дар, ему надлежало примерить шлем, ибо, как говорилось в писании: «В плотском мире и в мире духов – все суть едины, а посему – что дается, то и отзовется…»

Шафар был удивлен. Впервые он получил такой странный подарок. «Шушана из Тимории…» – не предавая значения сказанному, повторял каган, рассматривая шлем. «Надень…» – мыслью пробежало в голове. Руки, дрогнув, самопроизвольно устремились вверх, но внимание Шафара вновь привлекли невиданные ранее камни. «Надень…» – услышал он настойчивый шепот Тенчира. Каган перевел взгляд на привратника, но тот стоял молча, а его лицо не выражало никаких эмоций. «Надень…» – неожиданно для себя приказал он сам себе. «Нет!!!» – молнией разрезал сознание чей-то женский крик. «Лейла? Непохоже… Тогда кто?» – размышлял Шафар в тот момент, когда руки безотчетно, но уверенно водрузили шлем на голову.

Шлем пришелся впору, но в тот же миг его золотое основание обхватило голову кагана так, что Шафар вскрикнул от нестерпимой боли. Он попытался снять шлем, но чем старательнее он это делал, тем сильнее неведомая сила сдавливала ему голову. Теперь боль смешалась с пронзительным звоном в ушах. То ли чудилось, то ли и впрямь слышался ему беспомощный женский крик: «Нет! Шафар, нет!» – и скрипучий старческий хохот, и сквозь него: «Я приняла тебя из ее утробы». В единую кашу пронзительных звуков и пульсирующей боли замысловатыми образами вплывали видения. Этот хохот и этот крик отзывались болью, нестерпимой болью. Была лишь боль…

Но в единое месиво звуков и этой всепоглощающей боли корпускулами замысловатых образов вторгались видения. Белый конь… Струящаяся грива… Земля, пропитанная кровью… Пронзительный свист в ушах… Нет, не свист… Это карканье черной стаи воронья… над убитым воином… Боль… Это не боль… Это смерть… и… и… последний стон… стон…

– Мой господин, мой господин, – кто-то тряс Шафара за плечо, – да проснитесь же! – Боль постепенно стихала. Шафар открыл глаза. Комната была наполнена мягким светом раннего утра.

– Что с моим господином? – Шафар увидел перед собой Тенчира. – Мой господин изрядно стонал.

Шафар оглядел вокруг себя ложе:

– Шлем! А кто снял с моей головы шлем?

– Какой шлем, мой господин? – В глазах Тенчира читалось неподдельное изумление.

– Тот, что принес мне ты?

– Я?! Шлем? Мы расстались вчера вечером, и больше я не заходил в покои солнцеподобного Шафара, – удивился привратник, – у дверей я оставил стражу!

– Но… – недоумевал Шафар, – пергамент… ты передал мне пергамент от господина, не помню имени… из Тимории, северной провинции Хазарии… Где этот пергамент?

– Я?! Пергамент? Я не входил сюда! Тимория? В Хазарии нет провинции Тимория!

Шафар постепенно приходил в себя.

– Должно быть, это был сон. – Вытирая испарину со лба, Шафар обессилено откинулся в подушки. Он рассказал Тенчиру о том, что испытал ночью, иногда с опаской поглядывая на привратника.

XII

С легким сердцем возвращалась княгиня Ольга из Вышегорода, что расположился в семи верстах от Киева. Как ни дорог был Ольге сей удел, подаренный ей князем Олегом, названным отцом супруга ее Игоря Рюриковича, как ни любила она проводить в нем время, а все же тянуло ее в Киев, поближе к сыну да внукам. Да только Святослав все по походам. Не мальчик – муж давно! Но сердце материнское не в силах с тем совладать. Вот и отдает всю любовь, всю ласку нерастраченную внукам. Все, что не смогла сыну привить, детям его спешит поведать, ибо чувствует душа Ольгина: недолго ей в плотском теле пребывать осталось. Перед Всевышним ответ держать придется. Что потомкам после себя оставит? Да не о земном богатстве речь пойдет, этого у Ольги с лихвой, а о духовном наследии.

Многие часы проводила она в беседах с внуками. Лелеяла неокрепшие пока всходы тех семян благочестивого воспитания, что посеяла в благодатную почву детских душ. Дни напролет крутились они возле бабки. Не с мамками-няньками, а с ней любили коротать время. И Ярополк, и Олег, в отличие от отца, стараниями бабки воспринимали христианство как данность с благосклонностью и пониманием. Но особенно радовал Ольгу младший Володимир, родившийся от вспыхнувшей страсти Святослава к ключнице Ольгиной – Малуше. Пытливый ум Володимира, доброе сердце дарили покой душе княгини – было, кому завещать все ее духовное богатство. А об остальном она давно позаботилась – быть младшему внуку князем Новгородским.

А пока ладно ему и около бабкиной юбки. С замиранием сердца слушает Володимир рассказы ее.

– А кто мы, бабушка? – вопрошает Ольгу княжич. – Как народ наш зовется?

– Мы, Володюшка, славяне, – поясняет княгиня.

– А откуда быть пошли славяне? – с детской наивностью все глубже «копает» он утрамбованные пласты истории.

– Откуда быть пошли? – озадачивается бабка, не зная, как и ответить, чтобы понятнее было малóму. – Это сейчас зовут нас русами, росами либо росичами, а прежде предков наших иначе звали: славяне-венеды, анты, склавины. А еще прежде наших предков даже славянами не звали. Забыто уж теперь, как и сами они себя величали.

– А давно они жили, бабушка? – Видит Ольга: неподдельно любопытствует внук.

– Давно. Около шести тысячелетий назад. Трудное это было время, жестокое. Все тогда другое было: и люди, и земля… Все племена, все народы тогда были кочевниками. В поисках пищи они проделывали огромные расстояния. А в путях своих, столкнувшись с чужаками, воевали за земли, за право остаться