Письма - Винсент Ван Гог

Глядя на мой автопортрет, можно прийти к заключению, что хотя я и видел Париж, Лондон и много других больших городов, и так на протяжении многих лет, я все же больше похож на крестьянина из Зюндерта, например из Туна или Пьет Принс, и временами я представляю, что чувствую и думаю, что только крестьяне приносят больше всего пользы миру. Только когда у людей есть все самое необходимое, у них возникает потребность в живописи, книгах и тому подобном. По моему собственному мнению, я значительно ниже, чем крестьяне. Хотя я и работаю на моих холстах точно так же, как пахарь возделывает землю.

Сейчас я работаю над портретом одного из местных пациентов. Это может показаться странным, но когда ты проведешь с этими людьми какое-то время и начинаешь привыкать к ним, ты уже не воспринимаешь их как сумасшедших.

2 ноября 1889

613

Ты доставил мне истинную радость, прислав рисунки Милле. Я усердно потрудился над ними. Никогда не видел настоящего искусства, которое бы заставило меня замереть и пробудиться. Я закончил «Женщину за шитьем при свете лампы», а сейчас работаю над «Землекопами» и пишу мужчину, надевающего жакет. Все холсты размером в 30, а также уменьшенный вариант «Сеятеля». «Женщина за шитьем при свете лампы» выдержана в фиолетовых и мягких лиловых тонах, горящая оранжевым огнем лампа излучает бледно-лимонный свет; мужчина написан оттенками красной охры. Ты все это увидишь; мне думается, что писать с рисунков Милле – это то же самое, что переводить их с одного языка на другой, а не просто копировать.

20 ноября 1889

Бернару Б21

Вот описание полотна, которое в настоящий момент передо мной. Это вид садов в лечебнице, где я нахожусь: справа – серая терраса и стена здания, несколько кустов отцветших роз; слева – красная охра земли, выжженной солнцем и усыпанной опавшими иглами сосен. Эта часть сада засажена высокими сосновыми деревьями со стволами и ветвями цвета красной охры и зеленой хвоей, которую слегка омрачает примесь черного. Эти высокие деревья возвышаются на фоне вечернего неба, с лиловыми полосками на желтом фоне, вверху желтый преображается в розовый и зеленый. Стена – снова красная охра – замыкает вид, и только фиолетовый и охристо-желтый холм возвышается над ней. Первый ствол огромных размеров расщеплен ударом молнии и подпилен. Ветка с одной стороны тем не менее простирается вверх, к небу, и обрушивается вниз потоком темно-зеленых иголок. Этот темный великан – гордый, но поверженный – контрастирует, если представить, что речь идет о живых существах, с бледной улыбкой последней розы на увядающем кусте, который растет перед ним. Под деревьями пустые каменные скамьи – мрачные ящики небо отражается желтым в каждой луже, образовавшейся после дождя. Луч солнца, последний отблеск уходящего дня, усиливает темную охру почти до оранжевого. Среди стволов деревьев – маленькие черные фигурки людей.

Как ты понимаешь, это сочетание красной охры с зеленым, омраченное добавлением серого, и черные линии, обрисовывающие контуры, – все это вызывает ощущение тоски, известное как «красно-черное», которое часто испытывают мои товарищи по несчастью. Это настроение усиливает разбитое молнией гигантское черное дерево и болезненная зелено-розовая улыбка последнего осеннего цветка.

На другом полотне я показал солнце, восходящее над полями молодой пшеницы; линии борозд убегают вверх по холсту по направлению к стене и линии лиловых холмов. Поле фиолетовое и желто-зеленое. Белое солнце окружено огромным, желтым нимбом. Это изображение контрастирует с другими полотнами, здесь я пытался выразить покой, великое чувство умиротворения.

21 ноября 1889

615

В эти дни, когда солнечно и одновременно холодно, а солнце необычайно прекрасное и ясное, я каждое утро и вечер уходил работать в сады, так что у меня готовы пять полотен размером в 30, которые вместе с тремя этюдами оливковых деревьев, которые я отослал тебе ранее, составляют наконец первый успешный опыт борьбы с трудностями. Оливковые деревья так же переменчивы, как ивы или подстриженные деревья на севере. Ты знаешь, что ивы чрезвычайно живописны, несмотря на некоторую монотонность; они придают окрестностям особый характер. Здесь оливы и кипарисы имеют такое же важное значение, как ивы у нас дома. То, что я сделал, – это резкий и грубый реализм, если сравнивать его с абстрактными качествами, но это все же вносит жестковатую ноту и передает дух этих мест.

15 ноября 1889

617

Здешние окрестности необычайно красивы осенью. Сейчас я пишу картину – это женщина, собирающая оливки, которая тебе, я думаю, подойдет. Вот ее цвета: на переднем плане земля фиолетовая, желтая охра – на заднем; стволы оливковых деревьев бронзовые, а листва зелено-серая; небо полностью розовое; и еще три маленькие розовые фигурки. Все цвета и оттенки очень сдержанны.

Пишу этот холст по памяти с этюда такого же размера, сделанного на месте, потому что мне хочется создать нечто далекое, похожее на таинственное воспоминание, смягченное временем. Всего лишь две ноты – розовая и зеленая, которые гармонируют друг с другом, нейтрализуют друг друга и контрастируют. Я сделаю также две или три копии, как эта, которая является результатом работы над полдюжиной этюдов оливковых деревьев.

Я планирую пока снова работать на воздухе; дует мистраль. К моменту заката солнца он немного стихает, и тогда можно уловить великолепные эффекты бледно-лимонного неба и унылых сосен, силуэты которых на его фоне похожи на черное кружево. Временами небо становится красным, временами окрашивается в предельно нежные нейтральные тона или снова в бледно-лимонные, но нейтрализованные нежным лиловым.

10 декабря 1889

сестре В16

Здешние окрестности осенью поистине прекрасны! У меня готовы двенадцать больших полотен, по большей части с оливковыми деревьями, включая то, на котором небо полностью розовое, другое – с зелено-оранжевым небом и третье – с большим желтым солнцем.

И еще несколько высоких старых сосен на фоне неба на закате дня.

Когда я писал это письмо, наносил мазки на холст, над которым одновременно работал – на тот, где старые высокие сосны на фоне красно-оранжево-желтого неба: вчера оно было очень свежим, а тона его чистыми и яркими. Я не знаю, что пришло мне в голову, пока я был занят письмом и смотрел на холст, но то, что я потом сделал, было очевидной ошибкой. Итак, я взял с моей палитры белый грязно-матового оттенка, который получается, когда смешиваешь белый и зеленый с небольшим количеством кармина. И я размазал этот зеленый тон по всей поверхности неба; когда смотришь с расстояния, этот тон, конечно, смягчается, но все же это