Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

этом, как почти во всем другом. Согласно своим честолюбивым понятиям он мог бы окружить себя недостойными личностями и сделать это назло всем. Посмотрите, однако, кого возвышал он: ни один не был ничтожен; все имели какое-нибудь свое преимущество. Даже Бертье, которого обманутая дружба и преданное доверие заставили произнести суждение, подсказанное раздраженной душой, даже Бертье совсем не заслуживал того эпитета, какой дан ему в «Дневнике». Бертье был удивительный работник, до мелочности точный в подробностях своего управления (а это драгоценно для писанины[27] в армии). Он всегда был готов служить своему генералу. И в ледяных пустынях России, и среди палящих песков Египта он даже спал одетым, так что мог явиться к своему генералу, а потом императору во всякое время дня и ночи; его никогда не заставали врасплох. Сверх того, он был совсем не злой человек. Он заступался за тех, кого часто оскорбляла вспыльчивость императора. С насмешкой говорят о его сердечных привязанностях — но это кажется мне уже нестерпимо!

Поговорим лучше об одном случае этого похода, и сказанные тогда Наполеоном слова ясно выразят дружбу его к Жюно.

В числе решительных противников главнокомандующего, одним из самых пылких был генерал Ланюсс, брат того Ланюсса, который в последнее время начальствовал в Безансоне. Жюно пересказали однажды такие ужасные и даже страшные для благополучия армии слова Ланюсса, что с этой минуты уважение, которое внушал Ланюсс храбростью своей, исчезло в нем совершенно. «Я стал ненавидеть его», — говорил мне Жюно, рассказывая об этой ссоре.

Между ними еще сохранялась наружность дружбы; но сердца их уже были далеки одно от другого. Мюрат хотел помирить генералов и пригласил их к себе обедать вместе с Ланном, Бессьером и, кажется, Лавалеттом, который был тогда адъютантом главнокомандующего.

Обед прошел тихо; после обеда начали играть в бульот. Во время игры говорили об одном маневре, к которому готовилась армия. Ланюсс высказывался и улыбался так насмешливо, что Жюно закипел. Бессьер, сидевший возле него, несколько минут удерживал гордеца. Но Ланюсс, видя, что ему не возражают, продолжал говорить о положении армии в неприличных выражениях. Посреди своей речи он вдруг обернулся к Жюно с просьбой:

— Жюно, дай мне взаймы десять луидоров; я проигрался.

— У меня нет денег, — отвечал Жюно сухо, хотя перед ним лежала груда золота.

Ланюсс пристально посмотрел на него:

— Как должен я принять ответ твой, Жюно?

— Как тебе угодно.

— Я спрашивал, хочешь ли дать мне взаймы десять луидоров из тех денег, которые перед тобой.

— А я отвечаю, что деньги передо мной, но их нет для такого изменника, как ты.

— Только подлец может сказать это! — вскричал Ланюсс вне себя.

В одно мгновение все вскочили.

— Жюно! Ланюсс! — закричали со всех сторон, стараясь успокоить их, потому что Жюно пришел в бешенство от полученного эпитета, но затем вдруг утих.

— Послушай, Ланюсс, — сказал он тихим голосом, который странно противоречил судорожному его гневу. — Я сказал тебе, что ты изменник, но я не верю этому. Ты сказал мне, что я подлец, но ты тоже не веришь этому, потому что мы оба храбрые люди. Мы должны драться, и один из нас не встанет. Я ненавижу тебя, потому что ты ненавидишь человека, которого я люблю, которому поклоняюсь. Нам надобно драться, и сей же час. Клянусь, что не лягу сегодня спать, пока не кончу этого дела.

Все свидетели этой сцены чувствовали, что слова, сказанные ими друг другу, требуют крови и даже смерти. Но как быть? Генерал сказал свое мнение о дуэлях: он не хочет их в своей армии. Если дело отложить до завтра, он узнает о нем, и тогда невозможно станет окончить его.

У Мюрата был большой сад; он простирался до Нила; следовало зажечь факелы, и противники могли тотчас драться. Было уже десять часов вечера, и наступала темная ночь.

— На чем драться? — спросил Жюно.

— Прекрасный вопрос! — воскликнул Ланюсс. — На пистолетах!

Все взглянули на него с удивлением. Оскорблен был он и по законам дуэли мог выбирать оружие. Потому-то все изумились, что он выбрал такое, которым рука Жюно приносила верную смерть. Известно, что это был самый искусный стрелок из пистолета не только во Франции, но и во всей Европе: на двадцати пяти шагах он попадал в туза и всегда пополам разрезывал пулю, целясь в острие шпаги.

— Я не стану стреляться с тобой на пистолетах, — холодно сказал он Ланюссу, — ты не умеешь стрелять. Тебе не попасть и в ворота… Бой должен быть равным. У нас есть сабли: пойдем!

Бессьер, второй (кроме Мюрата) секундант Жюно, сказал ему тихо, что он дурачится, что Ланюсс очень силен на эспадонах, а Жюно явно слабее его.

— Дерутся для того, чтобы убить противника, — прибавил Мюрат. Но Жюно не хотел ничего слышать. Пошли в сад, и доро́гой Ланюсс опять повысил голос и позволил себе оскорбительные для Жюно и Бонапарта слова.

— Ланюсс, — сказал Жюно, — это прилично какому-нибудь трусу, а ты человек храбрый. Можно подумать, что ты хочешь разгорячить себя.

Ланюсс отвечал бранью; Ланн заставил его молчать.

— Перестаньте же, Ланюсс! — вскричал он, сопровождая речь свою теми сильными словами, которые примешивал ко всему. В то время и даже гораздо позже я не слыхивала, чтобы он сказал два слова, не прибавив третьего бранного.

Когда пришли на место, секунданты осмотрелись и не хотели позволять дуэль: Нил, выступая из берегов, сильно размыл территорию, так что можно было оступиться на всяком шагу.

— Если бы это было еще днем! — сказал Мюрат. — А теперь вы не можете драться тут.

— Вздор! — вскричал Жюно, сбросил мундир и выхватил саблю; Ланюсс сделал то же.

Жюно хорошо владел шпагой; эспадон (большая шпага) также не выпадал у него из рук. Жюно был ловок, храбр и совершенно хладнокровен; но ему хотелось побыстрее закончить, и, улучив минуту, он рубанул Ланюсса так, что снес верх его шляпы и пуговицу, за которую прикрепляется галун; удар слабо задел щеку. Но Жюно сам едва не лишился жизни, потому что Ланюсс воспользовался движением и сбоку нанес противнику удар в живот: рана была велика, дюймов на восемь в длину. С большим трудом Жюно перенесли. Рана оказалась чрезвычайно опасной в стране, где больше всего нужно опасаться воспаления внутренних органов. Но больного окружали искусные врачи, друзья: они скоро избавили его от опасности.

Главнокомандующий пришел в бешенство, когда на следующее утро Деженетт по просьбе самого Жюно сообщил о случившемся. «Как, они режут друг друга?! Там, посреди тростника, на берегу, они хотели бросить нильским крокодилам труп