Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Смит остались нераздельны в его уме, а окружающие легко принимали его привязанности и ненависть; они видели в Сиднее Смите человека, не любимого генералом Бонапартом, — и сами уже не могли любить его. «Однако, — сказал мне как-то Жюно, — император всегда почитал Сиднея Смита человеком честным, но сумасшедшим, и не мог постичь, как в здравом уме тот совершает такие глупости».

Таким образом, первые часы оказались тягостны для этих двух человек, но вскоре Смит и Жюно познакомились, и следствием этого явилось глубокое взаимное уважение. Жюно говаривал, что Сидней Смит — олицетворение рыцаря, храброго и благородного. Они провели вместе около двух месяцев, которые показались бы Жюно краткими, не желай он так возвратиться во Францию. Все уступало этому желанию: оно сделалось истинной болезнью, тоской по отечеству. Сидней видел это, и заботился о возвращении Жюно во Францию, как родной брат. В конце концов Жюно обменяли на десятерых пленных англичан.

Генерал сохранил самую искреннюю дружбу к коммодору. Несмотря на войну, они переписывались и посылали в подарок друг другу оружие.

Глава XVIII. Подробности общественной жизни

Говоря о Жюно, я забежала вперед, рассказав даже о его возвращении из Египта. Теперь обращаюсь к эпохе предшествующей, желая посвятить целую главу подробностям общественной жизни: они могут показаться ничтожными умам важным, но, надеюсь, будут восприняты не без интереса теми, в ком это обращение к временам протекшим и к нравам, почти совершенно исчезнувшим, пробудит воспоминания или любопытство.

Из числа особ, приезжавших к матери моей, некоторые особенно сильно поражали юное мое воображение. Это настоящая галерея портретов, среди которых мне иногда приятно прогуливаться. Тут есть лица, весьма услаждающие мое зрение. Если же встречаются мне портреты, которые напоминают о существовании зла, я просто задергиваю занавеску; однако перекличку делаю всем азбучным порядком: дружба никому не должна забывать ничего.

Из числа женщин, только что возвратившихся из эмиграции и часто бывавших у моей матери, одну помню я так живо, как будто видела ее несколько дней тому назад. Это госпожа Контад, дочь и сестра господ Буйе, имена и преданность которых известны королю.

Она не была идеальной красавицей, но ее красота казалась совершенно необычной. Ее взгляд и редкая на этом чудном лице улыбка имели такое выражение, какое я видела еще только у одной женщины. Она не была меланхолична, а между тем никто не посмел бы засмеяться в ее присутствии, если она сама не подавала к тому примера. Вообще, госпожа Контад властвовала, и когда головка ее, увенчанная прелестными черными волосами, обращалась к вам с величием богини, этот взгляд повелевал, буквально требовал повиновения.

Смешна была ненависть ее к Бонапарту. Она не соглашалась даже с тем, что он заслужил свою славу. «Полноте, — говорила она, когда мать моя перечисляла победы его в Италии и в Египте, — я совершаю больше побед одним моим взглядом».

Не менее эмоционально она отзывалась, как только речь заходила о сестрах Бонапарта. Она так же отрицала красоту госпожи Леклерк, как славу ее брата, и любопытней всего, что это мнение, которое показалось бы смешным в устах всякой другой женщины, в ее исполнении было истинно забавно. Так случилось однажды у матери моей, причем следствие вышло трагикомическое.

Бонапарт только отправился в Египет, и семейство его, все еще нежащееся под лучами его славы, уже начинало играть заметную роль в обществе. Госпожа Леклерк любила господствовать всецело и желала соединить власть как таковую с властью своей красоты. Она была так прелестна во всем, что никто и не думал оспаривать это; но сама она еще видела необходимость делать многое для того, чтобы нравиться. Правду сказать, Полина и преуспела в этом совершенно, когда не становилась избалованным, несносным ребенком.

Однажды мать моя давала бал в доме на улице Сен-Круа и, что часто случалось, собрала на этом балу весь цвет Сен-Жерменского предместья. От другой партии тут присутствовало только семейство Бонапартов и несколько господ вроде Трениса, которых, как превосходных танцоров, приглашали во все те дома, где вообще принимали гостей.

Госпожа Леклерк, наперед уведомленная моей матерью, приготовила наряд, который, по ее словам, должен был ее обессмертить. По привычке она занималась этим нарядом, как самым важным делом, целую неделю и просила хранить это в глубокой тайне. Полина заставила мать мою позволить ей одеться у нее: она уже делала так не раз, чтобы наряд, при выходе на бал, явился во всей своей свежести.

Надобно было знать госпожу Леклерк, чтобы составить верное понятие о том, какое впечатление производила она, появляясь в гостиной. Минуту для своего появления она рассчитывала очень точно: гостей уже присутствовало много, но толпа еще не была так тесна, чтоб помешать хорошенько разглядеть и, что всего важнее, оценить ее.

В этот день в прическу Полины были вплетены полоски какого-то драгоценного меха, которого не умею назвать; помню только, что ворсинки его были очень мелки, а кожа — очень нежна и покрыта маленькими темными пятнышками. Над этими полосками возвышались золотые виноградные кисти, но прическа не была поднята, как нынешние. Это была верная копия со статуи или камеи с изображением вакханки; и в самом деле, форма головы Полины и чистота черт ее лица давали ей право на такое сходство. Платье, из тончайшей индийской кисеи, было вышито внизу золотом, на четыре или пять пальцев; это шитье также изображало виноградную гирлянду. Греческая туника[28] с таким же рисунком драпировалась на прелестном ее стане и застегивалась на плечах камеями самой высокой цены. Рукава, чрезвычайно короткие, с небольшими складками, застегивались также камеями. Пояс под грудью, как на статуях, был из золота и сомкнут превосходным древним резным камнем. Одевшись в доме, госпожа Леклерк оставалась без перчаток, и всякий мог видеть прелестные руки ее, холеные и округлые, украшенные камеями и золотыми браслетами. Нет, ничто не может дать верного понятия об этой восхитительной красоте! Полина истинно осветила гостиную, когда вошла в нее. Ропот похвал приветствовал ее, как только она появилась, и не стихал еще долго.

Мужчины столпились вокруг госпожи Леклерк, и в их окружении она дошла до места, зарезервированного ей моею матерью, которая нежно любила Полетту и обходилась с ней как с моей сестрой.

Все женщины на балу были уязвлены, увидев очаровательную фигуру и прелестный наряд сестры Бонапарта. Тихо, но так, чтобы она могла слышать, указывали они на эту бесстыдную роскошь женщины, которая за три года до того не имела куска хлеба. Два или три голоса возвысились так, что мать моя