Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

воспоминания так ярки, что я, кажется, еще вижу, как он сходит с лошади у дверей нашего дома, возвращаясь от госпожи Бонапарт, которая жила тогда на улице Шантерен. Никогда не забуду и маленького пони, которого избрал он верховой лошадью, следуя тогдашней моде. Он всюду ездил верхом, как деревенский лекарь. Старый кавалерийский офицер, очень уважаемый в своем корпусе, он сохранил, наперекор времени и революции, большие сапоги с отворотами, короткие косички на висках, короткие штаны, камзол с большими металлическими пуговицами и камзол с обрезанными краями. Под камзолом висели у него две огромные золотые цепочки часов с таким собранием побрякушек, что если я не слыхала обычного топота его лошади, то цепочки докладывали мне, что он входит на лестницу. Маркиз был совершенно убежден, что самая красивая современная мода не стоит ничего перед его собственной. И правду сказать, я не знаю, кто был смешнее — он или какой-нибудь молодой inсroyable, упакованный в шарф, на который пошло два метра кисеи, и во фрак, который едва доходил до бедер, между тем как панталоны, такие широкие, что из них вышло бы платье, придавали его фигуре женские очертания.

Я опять обращусь к господину Коленкуру, говоря о деле герцога Энгиенского. Он умер, когда я жила в Лиссабоне, и могу сказать, что я горько сожалела о маркизе Коленкуре.

Он называл меня своей дочерью, а я называла его папенькой. Арман, впоследствии обер-камергер императора, долго называл меня, даже при дворе, сестрой, а я его — братом. Изображая герцога Виченцского, он совсем не радовался зависти и предубеждению, которые вызывал. Его не любили. Он, может статься, был слишком убежден в своем превосходстве над большей частью людей, составляющих военный круг императора, и это убеждение придавало ему вид осторожности, которую глупцы принимали за презрительность. Арман был остроумен и отличался обращением истинно знатного француза. Брат далеко не стоил его: Огюст был неприятного нрава, и мать моя часто делала ему строгие выговоры за его невежливость, даже с друзьями отца. Он женился на дочери герцога д’Обюссона, и брак его имел последствия довольно забавные, о них расскажу после. Но в описываемое мною время оба брата находились при своих полках.

Генерал Бонапарт, прожив в Париже только несколько недель, оставлял Европу, которой мог уже не увидеть никогда вновь; в этом случае он следовал порыву сильнейшего раздражения. Брат мой сохранил с ним в Италии самые приязненные отношения и в Париже явился к нему по собственному желанию Наполеона. Несколько раз бывал у него Альберт и всегда возвращался с новым убеждением, что Наполеон жестоко стеснен ходом событий. «Я вижу ясно, — говорил нам Альберт, — что эта огромная душа слишком сжата в тесном круге, куда хотят запереть ее мерзавцы из Директории. Вольный полет надобен этому орлу. Наполеон умрет здесь: пусть же скорее уезжает. Он сказал мне сегодня утром, что Париж тяготит его, как свинцовый плащ».

— Однако, — говорил Альберт во время их встречи, — никогда признательное отечество не принимало одного из сынов своих благороднее. Лишь только народ видит вас, улицы, площади и театры оглашаются криками: «Да здравствует Бонапарт!» Народ любит вас, генерал!..

Во время этой короткой речи Бонапарт пристально глядел на моего брата. Он стоял неподвижно, сложив руки сзади, и все в нем выражало внимание, но смешанное с живейшим участием. Вскоре он опять начал ходить с задумчивым видом.

— Что вы думаете о Востоке, Пермон? — вдруг спросил он громко. — Мне кажется, вы превосходно учились, потому что сначала отец предназначал вас для дипломатии? Не правда ли?

Брат подтвердил слова его.

— Вы говорите по-новогречески?

Альберт поклонился.

— И по-арабски?

Альберт отвечал отрицательно, но прибавил, что легко мог бы говорить на этом языке через месяц.

— Право?.. Хорошо, так я… — Тут Бонапарт остановился, боясь сказать слишком много. Но через минуту опять перешел к тому же предмету, спросив у Альберта, был ли он на балу у Талейрана. Потом прибавил: — Это был прекрасный праздник. Моя Итальянская армия загордилась бы, узнав, что ее командующему оказаны такие почести… Да, директора благородно исполнили свою работу. Я не ожидал, чтобы они умели так хорошо награждать. Какая роскошь!..

Он долго ходил по комнате молча и потом сказал:

— Тут больше пышности, нежели в старых наших празднествах… Директории не следует забывать свое республиканское происхождение… И не чванство ли — явиться с таким великолепием перед теми, кто по сути может перевесить их власть?.. Я представляю армию!.. Да, я представляю армию!.. А директоры знают, каково теперь ее могущество во Франции.

Ничто не могло быть справедливее этих слов Бонапарта. Тогда в самом деле армия имела чрезвычайную силу, и в публике уже говорили о следующей экспедиции.

Альберт сказал, что экспедицию почитают назначенной против англичан.

— …Англия! — начал Наполеон опять. — Так вы в Париже думаете, что мы наконец идем напасть на нее?.. Парижане не ошибаются: точно, мы принимаемся за оружие для того, чтобы унизить эту бесстыдную Англию!.. Если мой голос может иметь какое-нибудь значение, мы не дадим Англии никогда и ни одного часа перемирия… Да, да!.. Смертельная война с Англией… всегда… до ее истребления. Пермон! Если вы хотите, я беру вас с собой… Вы очень хорошо говорите по-английски, по-итальянски, по-гречески… Да, я хочу взять вас с собою.

Этот разговор есть извлечение из того, что было сказано в пять или шесть свиданий. Брат мой слышал со всех сторон различные суждения о предпринимаемой экспедиции. Тайна ее хранилась долго, но наконец ее узнали, потому что Бонапарт, жадный к славе всех родов, хотел окружить себя тем блеском, какой дают всему науки и искусства. Он производил набор даже в Институте. Бессмертный батальон следовал за новым Александром на берега Нила, откуда он должен был принести свои трофеи.

Когда брат мой узнал, что экспедиция отправляется в такие отдаленные земли, он решился в одну минуту. Он привел в порядок свои дела и приготовился к отъезду. Но мать моя начала на коленях молить его, чтобы он не покидал ее, и он остался.

Глава XVI. Полковник Жюно

В числе молодых офицеров, представленных моей матери генералом Бонапартом в то время, когда он был назначен главнокомандующим внутренней армии, она отличила одного — сколько за его обращение, откровенное без грубости, и за его открытый вид, столько же и за его безграничную привязанность к генералу. Эта привязанность походила почти на страсть. Энтузиазм его был так трогателен, что мать моя, возвышенная душа и любящее сердце которой понимали все сильные чувства, тотчас