Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

отличила полковника Жюно и с этого времени питала к нему искреннюю дружбу. Он иногда бывал у нас, несмотря на размолвку моей матери с его генералом. Я, тогда совершенное дитя, не могла и подумать, что этот красивый белокурый полковник, в живописном наряде, с лицом приятным и вместе строгим, через три года станет, влюбленный, просить руки девочки, на которую тогда едва обращал внимание.

Из всех офицеров, составлявших штаб генерала Бонапарта, полковник Жюно мог похвалиться самой странной и вместе с тем счастливой судьбой. Идеально храбрый, он носил на своем теле свежие рубцы, славные следы мужества, которые не могли оспаривать у него самые ожесточенные враги. Главнокомандующий сумел оценить его, и с началом возвышения Жюно соединены многие замечательные свидетельства не только храбрости его, но чести и благородства. Генерал узнал его при осаде Тулона, и узнал таким необыкновенным образом, что это стоит подробного рассказа.

Жюно родился в Бюсси-ле-Гран, в департаменте Кот д’Ор, 24 сентября 1771 года. Кстати сказать, ему дано было имя того святого, которого поминали в день его рождения, и потому его имя принадлежит к самым неупотребительным, какие когда-нибудь встречались во Франции: Андош. И сколько же хлопот оказалось с этим несчастным именем у искусников угождать, которые в рифму воспевали сильных людей!

Родители Жюно были добрые буржуа, и все семейство их жило в довольстве. Двое братьев его матери служили: один — медиком в Париже, где пользовался заслуженным уважением, другой — старшим каноником собора в Эвре, от чего имел хороший доход.

До революции 1789 года дети буржуа не поступали на военную службу, и потому Жюно готовился к юриспруденции. Он хотел быть адвокатом и учился хорошо. Воспитание его, начатое в Монбаре, было окончено в училище города Шатильона. Там-то узнал он Мармона, воспитанника того же училища, и их соединила неразрывная дружба, хоть и следовали они по одному пути. Эта дружба окончилась только со смертью Жюно в 1813 году.

Характер Жюно, достойный особенного внимания, не всегда бывал оценен теми, кто сближался с ним, потому что он сам иногда препятствовал этому одним своим недостатком, который вредил всем его прекрасным свойствам. Недостаток этот — чрезвычайная раздражительность, легко пробуждавшаяся у него даже от одного признака вины. Одно предположение, что кто-либо, особенно из его подчиненных и в отношении к службе, виноват, становилось поводом к выговорам, тем более строгим, что в подобном случае он так же поступил бы с каждым из своих родных. Сколько это обхождение наделало ему врагов, хотя они могли упрекать его только в том, в чем сами были виноваты! Неточность по службе, небрежность в одежде, сомнительное распоряжение — все это выводило его из себя, и тогда откровенность его уже не знала мягких слов.

Жюно, со своею прекрасной душою, не ведал лжи и был великодушен и благороден. Враги его старались представить это пороком; но многочисленное его семейство, имевшее в нем опору, и множество военных инвалидов и вдов, обремененных детьми, получавших от него пенсии и пособия, всегда назовут эти качества добродетелью благородного сердца.

Может быть, подумают, что я пристрастно начертала портрет моего мужа; но это несправедливо. Я пишу в порыве вдохновения одной истиной. Обольщения мои прошли все и давно. Я исполняю только обязанность, признавая добродетели, которые точно были в нем. Он в высокой степени обладал качествами доброго сына, доброго друга и превосходного отца. Помню, как однажды Фокс говорил мне, что накануне был растроган, видя Жюно при выходе из Оперы, ухаживающего за своей матерью с такою заботливостью, с таким почтением, как он ухаживал бы за супругой первого пэра Англии. Сколько друзей со школьной скамьи! Сколько бедных родственников, которым он помогал, которых спас!.. Сколько неблагодарных, обязанных ему состоянием, защитою, дружеством! В Париже есть человек, долго служивший при нем и пользовавшийся всей его доверенностью. Он заслужил искреннюю нашу признательность теми попечениями, какие оказывал нам, когда наше положение стало отчаянным во время отъезда Жюно в Иллирийскую провинцию и после его смерти. Он, бывший домашний секретарь герцога Абрантеса, мог узнать благородные и великодушные поступки его в отношении своего семейства. Я говорю о человеке, который живет сейчас в Париже и может засвидетельствовать то, чего требует благородное сердце: это господин Фиссу, он теперь маклер в банке.

Жюно обожал своих детей. Надобно знать, как знаю я, заботливость его, нежную и пламенную даже среди опасностей. Какие письма иногда писал он мне! Как были они трогательны своим простодушием! Он хотел знать, прорезался ли десятый зуб у его сына и когда отыму я от груди маленького Родрига? Что делают дочери его? Выросли ли они? Работают ли? Эти подробности могут показаться наивны, но письма были писаны под неприятельским огнем, среди снегов России или через час после того, как пуля прилетела ему в лицо, и даже прежде перевязки. Я храню все эти драгоценные письма. Дети мои получат их от меня как священное наследство[25].

Вступив во взрослую жизнь вместе с революцией, Жюно стал настоящим сыном ее. Ему было только двадцать лет, когда прогремел первый барабан. Воинственный клик раздался по всему королевству; многие хотели битвы, все уже тяготились покоем. Не будь Жюно моим мужем, я сказала бы, что он тотчас сделался юным Ахиллесом. Будто произошло внезапное пробуждение, возникла страсть к бою, и тотчас случилось полное забвение праздной, мирной жизни. Описывая мне то время, он как-то сказал: «Однако мне кажется, что я всегда был таков».

Тогда-то вступил он в знаменитый батальон волонтеров департамента Кот д’Ор, столь славный множеством генералов и высших офицеров Империи, вышедших из него. После сдачи Лонгви батальон отправился к Тулону, который надобно было освободить от англичан. Это самое страшное время революции! Жюно служил сержантом в полку гренадеров; это звание получил он на поле сражения. Часто, рассказывая мне о первых годах своей бурной жизни, он говорил об этом событии как о безмерно важном для него. Он уверял меня, что на поприще военных почестей ничто не могло для него сравниться с той безумной радостью, какую почувствовал он, когда товарищи, все такие же храбрые, как он, выбрали его сержантом, а командир утвердил его в этом звании, и когда он был возведен на зыбкий щит, составленный из штыков, обагренных еще свежей кровью неприятеля.

Однажды находился он в карауле на батарее санкюлотов. Артиллерийский офицер, за несколько дней до того приехавший из Парижа для управления осадными действиями под началом благоразумного Карто, потребовал от караульного офицера, чтобы тот дал ему молодого сержанта,