Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Путь воина с криком «Ура!» проходит и через воспоминания детства, ведь именно тогда начинается первое преодоление «ночи небытия», проявляются картины, возникающие из пустоты. Так от младенческих воспоминаний, фрагментов, вспышек, оборванных кадров он пробирается вперед, исследует свою генеалогию, вспоминает стариков, умерших родственников, своих сверстников. Всё, что есть, – память, именно она смысл жизни, именно в ней таится тайна личного существования.
Отстранившись от мира похоти и греха, он уходит в детство, в воспоминания, ведь он, как и Анастасия Ивановна Цветаева, чувствует преимущество детей перед взрослыми. После рассказывает о стариках из детства, ведь «два пути у меня в смерть – молодость и старость».
В главе «Поздний совок» он пишет: «У всех людей есть свои детства, но наше поколение если и обращает внимание на минувшее детство, то с явным недоумением. А ведь никто за нас наше детство не полюбит. Сами должны вспомнить и оценить. Убого поколение, детством обделенное».
Проблема нашего настоящего – в покореженном детстве.
«Восьмидесятый год. Советские танки утюжат афганские перевалы. Москву сотрясает Олимпиада. Месяц назад, в мае, рожден наш герой. И вот теперь в деревне спешно снят дом. Младенец не плачет. “Агу-агу-агуга-гуа-гу-ооо-уу”, – заливается младенец на изысканном наречии. Отец наклоняется. Плетет такую же речь. И младенец отвечает. Они говорят осмысленно». Рождение героя – мир встретил его обстрелом камней, пока он спал в коляске. Встав на путь – жди удара.
Воспоминания детства, как кадры, проявляющиеся из «ночи небытия». Картины, чередующиеся с пустотой. Впереди также «пустая тьма». Это окружение дает понимание того, что «я себе не принадлежу, укрыт от себя завесой ночи. Страшная раздвоенность». Картины и тьма, неизвестность. Раздвоенность, над которой ты не властен.
Так знаменитая «Лествица» святого Иоанна Синайского начинается с главы «Об отречении от мира». Нужно бежать своего нынешнего положения, обрести твердое основание. Самих подвижников святой называет «младенцами во Христе». Человек как бы совершает перезагрузку. Возвращается в непорочное детство, чтобы начать свой жизненный путь заново. Переписывает жизнь на ином основании, с иными ориентирами.
Герой повести вбирает в себя весь мир. Так он сам становится фокусом этого мира. Мир, нарождающийся из пепла мира прежнего, архитектон которого – молодой человек Сережа Шаргунов. Судьба Шаргунова – судьба этого мира.
Сергей показывает процесс личного домостроения, сходного с медитативной монашеской практикой погружения внутрь и выхода вовне. Свой стержень он несет миру для его укрепления.
«Жизнь дана целиком, с самого рождения», тяга к положительному и внутренний стержень герой ощущает с детства, и это он должен распространить на весь мир, в этом его долг. Он – комиссар-священник, обутый в сапоги и избегающий односторонностей. На нем миссия преодоления разъединенности и передача импульса к движению, ведь «жизнь, как грубый сапог, в солнце, сырой глине» (что это как не воплощение тезисов будущего «Отрицания траура»?)
Сапог – движение, путь. В нем энергия действия.
Герой должен, как вождь, придать соединительное движение, ведь «народ не выходит за пределы жизни, не вылезает из сапога. Внутри сапога – лучшая поэзия». И всё от того же комиссара зависит, куда он направится, и попадет ли грязь во внутрь этого сапога, или он будет надежно защищен.
Повесть перенасыщена выражениями, которые вполне могут стать крылатыми, имеет лозунговую стилистику. Но это не пустые риторические узоры, а поиск средства и формы, чтобы достучаться, выйти на волну народной мистики.
В рецензии «Зверская красота положительного» Валерия Пустовая писала о том, что «Шаргунову чужда мистика потустороннего». Едва ли это так – просто, приблизившись к пониманию этого потустороннего мистического замысла, Сергей пытается проецировать его во вне. Старается преодолеть гигантскую пропасть между тайным и явным, связать потустороннюю и «суровую мистику жизни», придав ей осмысленность и порядок. Нужно уловить эту связь, и тогда будет достигнута ясность взгляда на жизнь, детская чувственность и непосредственность, ведь именно дети отлично ее видят.
Потусторонняя мистика пробивается через реальность, и через эти ростки проявляются цветы чудес. Как в истории семьи Поклоновых, на которых напала череда неприятностей. Оказалось, что, по словам знахарки, источник несчастий – в черном пиджаке покойника и затоптанном белом блюдце. Предметы вещного мира становятся носителями тайного смысла, они, как фотографии, имеют свой бэкграунд, отражают его в реальности настоящего.
И после восклицание: «Читатель, какая магия в природе!» Всё в мире преисполнено смыслами, часто неявными, связано нитями причинно-следственных связей.
Нужна особая зоркость, чтобы заметить «новый почерк»: «По всей нашей территории меж трех океанов вьются граффити-змейки. Выведены маркерами на фасаде учреждения, по кафелю туалета, на гулком боку подводной лодки. Каляки-маляки… Это отдельные английские слова или названия хип-хоп-групп, но – арабской вязью. Вся громадина страны повита яркой вязью. Вот что интересно и на что надо бы обращать внимание историкам разным – на эту вязь…
Человек кинут на произвол борьбы, рожден на отмороженные просторы. По городам и весям пацанская система бурно переваривает миллионы душ, в миллионы ртов запихивает лай. Можно, правда, ходить сгорбленно и немо, отгородившись от мира наушниками… Короче, лох».
Ты подключаешься к этой вязи, становишься включенным в ее строй и начинаешь понимать, читать этот глобальный текст. Становишься шифровальщиком, который понимает прямую взаимосвязь вселенского, макрокосмоса с частным, микрокосмосом, межличностными взаимоотношениями: «Что мне шары вселенной, небесные тела, все эти пустоты, миллиарды световых лет! Всё мироздание – чушь по сравнению со мной и с тобой. С нами! Человек Сережа Шаргунов под чахлым деревцем алычи встретил Мясникову Лену…»
Это судьба Шаргунова – обретшего свою мощную волю, осознавшего внутренний стержень, увидевшего свой путь. В этом состоянии он готов встретить под эдемской алычой Мясникову – девственную блудницу, которая будет искушать, испытывать его.
Причем это не только обретение себя, своего эго Сергеем Шаргуновым, но и причастие к этому знанию поколения, которое было практически лишено детства в силу развала колыбели-Родины, избавление его от несвободы, от мира Ничто, в который оно свалилось. Осознание высочайшей ценности человеческой личности, нивелированной до предела, начавшей терять человеческий облик. Это путь христианского преображения. Путь бегства от Ничто, преодоление разверзшейся пустыни.
Это даже не бегство, а атака с криком «Ура!».
Вонзать в читателя новое
Шаргунов – это наш Маяковский. Он призывает и слышит музыку революции нового времени (у него даже «спирт пахнет революцией» – в статье «Кого клевал Оруэлл?»), ищет новый стиль. Он говорит о самоценности настоящего, которое неразрывно связано с
