Каменные скрижали - Войцех Жукровский

Легкий костюм из черной альпаги, давно уже забытой в Европе, здесь еще считался элегантным. Воротник на сгибах жирно поблескивал, а когда Байчи поднял руку и потер лысеющее темя, Тереи заметил под мышкой белый осадок выделенной с потом соли.

— Спасибо, — посол кивнул не головой, а опустил веки, в голосе звучало ленивое самодовольство, вызванное чувством собственного достоинства и силы, которая могла служить и для уничтожения нежелающих повиноваться.

Это «спасибо» посла, прозвучавшее так, словно Иштвана милостиво принимали в круг посвященных, вызвало у него неприязненное чувство, рождало неясное беспокойство и чувство вины, ему казалось, что он обманул доверие шофера, что предал его, ничего не получив взамен, даже серебреника.

Раздумывая над услышанным, Тереи шел по коридору. Дверь в кабинет секретаря была приоткрыта, словно он ждал прихода советника.

— Загляни на минутку, — позвал Ференц, вскакивая из-за письменного стола, — страшно жарко… Дед через два дня уезжает в Симлу. Будет тихо.

— Давно пора, он выглядит не очень, — поморщился Тереи;— Дед плохо переносит жару. — Он не признался, что Байчи даже не вспомнил о предполагаемом отдыхе, но ему вдруг стало весело, поскольку эта поездка шефа означала и для них начало каникул, во всяком случае не такое уж твердое соблюдение распорядка рабочего дня, сидения над бумагами, священнодействия при исполнении служебных обязанностей. Перед ним открывалась заманчивая перспектива свободы, возможность исчезнуть с глаз сотрудников даже выезд на пару дней не вызывал возражений, работники посольства охотно позволяли друг другу подобные вещи.

— У него есть причины, — заглянул ему в глаза Ференц, — глупая история. Ну и к тому же он не первой молодости… Посмотри, — секретарь отодвинул занавеску, и белый, ослепительный свет хлынул из окна, — небо, как раскаленное железо. Даже двигатель перегревается, а что говорить о его старом утомленном сердце. Чем скорее он поедет в горы, тем лучше. И мы вздохнем свободно. Ференц опустил штору, и мучительный свет погас, они почувствовали облегчение. Секретарь производил приятное впечатление, опрятный, с воротником, который даже не размяк от жары, с галстуком, завязанным в безупречный узел. Идеал надежного чиновника, который, несмотря на честолюбие, из-за сдержанной доброжелательности и чувства лояльности, даже если бы положение шефа пошатнулось, не выдаст ни одной его тайны, не позволит себе ни пошутить, ни посплетничать, он знает, что это хотя и позволит завоевать временную популярность, но жадно слушающим соперникам послужит маленьким предупреждением, и в результате может замедлить продвижение по служебной лестнице. Умело корректировать свое поведение, не вступать ни с кем в слишком близкие отношения, одних тактично избегать, а расположения других добиваться. Знать, быть в курсе, прежде всего для собственной пользы, а не для того, чтобы щегольнуть своими знаниями в компании, хвастаться, что тебя посвятили в секретные, большинству не нужные тайники политических махинаций, в решения, целью которых было деликатно вознаградить одного или дать возможность другому на какое-то время почетно сойти со сцены, в секреты назначений на дипломатическую службу. Естественно, наиболее желательными были страны, где платили твердой валютой, а не внутри «лагеря мира».

— У меня к тебе просьба, Тереи, — начал Ференц, смачивая кончиком языка пересушенную сигарету. — Много ли ты заказываешь в этом месяце виски у Гупты?

— Нет. Пока у меня еще есть запас.

— Не купишь ли мне две дюжины? Впрочем, зачем тебе этим заниматься, подпиши только сертификаты, а я сам все оформлю… — Ференц вынул из ящика бланки и подал их Иштвану. — Не забудь вписать номер удостоверения, без него сертификат не действителен.

— Готовишься к какому-нибудь приему?

— Посол уезжает, значит, и ты смотаешься, — улыбнулся секретарь понимающе, — тебе наверняка тоже захочется куда-нибудь съездить, Индия тебя манит… Все представительские обязанности лягут на меня и жену. При новых таможенных барьерах алкоголь становится роскошью. Индусы к нам тянутся как мухи на мед, жажда возросла вместе с ценами. К счастью, дополнительная оплата нас не касается.

Тереи, стоя, подписал заказы.  Номер удостоверения легко запомнить: четверка, две двойки и тройка.

— Четверка, две двойки и тройка, — машинально повторил Ференц — да, это легко… Лучше, чтобы Дед уехал, нам будет легче, — проводил он Иштвана до дверей. — Дурацкое дело, а ведь может его доконать. Лучше об этом не говорить.

— Конечно, лучше не болтать о случившемся, — кивал головой Тереи, не желая признаваться в том, что ничего не понимает. В посольстве только Юдит делала вид, что ничего не знает, а любая информация для нее является неожиданностью. Однако мелкие поправки, которые она вносила, когда с ней делились секретами, свидетельствовали о том, что Юдит в курсе всех событий и к тому же похоже, узнает о них гораздо раньше других. Однако громкие проявления благодарности и искренняя радость не лишали рассказчиков приятных иллюзий, что они удивили и поразили ее принесенными новостями.

Сгорая от любопытства и волнения, Иштван засел в своем кабинете, он решил как-нибудь похитрее все разузнать у Юдит, во всяком случае, таковы были его намерения. День обещал быть трудным, Тереи немного беспокоил предстоящий визит Джая Мотала, любителя бесплатных поездок в Венгрию. К счастью, он вспомнил полный насмешливой серьезности взгляд Ференца и тихий, успокаивающей совет:

— Не отказывай, а скажи ему, что мы дали ход делу, решения будут приняты в коллегиальных органах в соответствующее время и просителю о них будет сообщено. Уже само множественное число снимет всякие обиды, ты с ним встретишься неофициально, зачем его восстанавливать против себя… Давай позволим ему ждать чуда.

Просматривая почту, на которую надо было давать ответ, он увидел письмо Илоны. Его огорчил холодный отчет, подробное перечисление повседневных забот, похвала рисунков младшего сына и жалоба на соседку, живущую выше этажом, которая в обеденное время выбивает половик на балконе, и пыль летит через открытое окно. Ему было легче представить этот рулон кокосового половика, спускаемый так низко, что в комнате становится темно, чем Илону, которая быстрым шагом направляется, чтобы закрыть окно, сжав губы, не будет же она, в самом деле, ввязываться в ссору. Ему трудно было самому себе признаться, что с угасанием чувств каждое слово этого письма вместо того, чтобы связывать с далеким домом, приносить радость, раздражает, отталкивает, он отгонял от себя горькую мысль; меня все это не интересует.

Письмо выпало из его пальцев, оно лежит среди других бумаг, нерешенных дел, размноженных на ротаторе обращений, газет с пометками на полях, в кипе макулатуры, немое и ненужное. Не может быть, чтобы он ошибся, заключив Илону в первый раз в объятия. Когда счастливый положил руку на набухший живот, напряженный, как зрелый плод, и слушал, как беспомощно барабанит ребенок маленькими пятками в стенки телесной тюрьмы. Нет. Нет, отвечает он сам себе, рисуя пальцем, зигзаг на пыли, проникшей через щели в окне. Солнце горит за оконным стеклом, серо-голубой ствол пальмы перечеркивает небо жестяным гейзером неподвижных листьев. На сетке мучительно бьется муха, привлеченные жужжанием бежали по стене белые ящерицы.

— Маргит, — он приоткрыл губы, лицо его смягчилось, словно одно ее имя, призванное на помощь, имело силу заклинания.

Яве ночи, проведенные с Маргит. Выходит, можно иметь женщин, а потом жену, детей, я наконец однажды открыть, что ты ничего не знал о том, чем может стать для тебя любовь. С удивлением Иштван отмечал, какое значение приобретает каждое слово, жест, взгляд. Невозможно было забыть ритм торопливого дыхания, запах волос и кожи и то особое состояние, усиленное сближением тел, теплотой индийской ночи, которое раскачивало, напирало, разворачивая парус москитной сетки.

А потом неожиданно пришедший сон, когда он лежал, уткнувшись лицом в ее плечо. Полусознательное существование, как в неясных воспоминаниях самого раннего детства, заботливая близость женского тела излучает спокойствие. Ему вспоминаются отливающие бронзой волосы Маргит, голубизна широко раскрытых глаз, наклон головы, опирающейся на согнутую руку.

— Ты не спала? — спросил он, чувствуя себя виноватым и надеясь, что она тоже пробудилась минуту назад.

— Думаю, что нет, мне жаль было терять тебя из глаз, — нежно шептала она. — Спать я могу все ночи, когда тебя не будет со мной, пустые ночи…

И тогда Иштван окончательно проснулся. Под крыльями москитной сетки еще сохранилась голубоватая тень ночи, а лампа, стоящая на земле, отсвечивала желтым. Не доверяя часам, он приоткрыл занавес и увидел небо, похожее на миску, полную ртути, сухую без следа росы траву, услышал крики птиц, парами летящих к бассейнам вокруг Тадж Махала, стрекот кузнечиков, в котором уже чувствовался зной наступающего дня. Тереи задвинул сетку, пытаясь удержать мягкий полумрак, но свет уже сочился через щели, поблескивал на полу. Он повернулся и припал к Маргит так жадно, словно это были их последние минуты.