Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

И насчет литературных корней. Богданович и Державин скорее были «восприемниками» Языкова, чем Пушкина – для Пушкина в то время больше значили, кроме верно упомянутого Парни, Вольтер, Жуковский, Батюшков. И «серьезным служением» политические стихи скорее видятся Языкову, чем Пушкину.

Насчет Байрона – ну, Байроном тогда все увлечены, а кто не увлечен, тот очень пристально его изучает, понимая, что это совершенно новое, необычное, что Байрон открывает иные горизонты, и глупо не воспользоваться расширенными пространствами целинных пахотных земель. Байроном равно пленены и архаисты, и новаторы. Пушкин находит в нем одно, Рылеев и Бестужев другое, каждый свое. В письмах Языкова «Бейрон» склоняется и упоминается постоянно, и видно, насколько тщательно и трепетно он в него вникает.

Но и прописанное Федотовым отношение к Байрону (восприятие Байрона) кажется больше характерным для Языкова, чем для Пушкина.

Конечно, можно говорить об общей судьбе поколения, об общих, очень схожих, интересах, забавах, увлечениях, о том, что культ Вакха и Киприды почти всем тогда был свойственен и так далее. Но при всех пересечениях взглядов и биографий все равно ощущается у Федотова «языковский перекос».

Не случайный, как мы увидим позже. Языков сыграл в его творческой биографии – в становлении его философии – неожиданно значительную, хотя и не очень приметную постороннему глазу, роль, как мы увидим несколько позже. Так что сдвиг в сторону Языкова вполне объясним.

В чем Федотов абсолютно прав – что в этой двойственности накапливаются такие противоречия, которые требуют гармонического разрешения, с переходом на новый уровень: и мысли, и поэзии. У Пушкина такое гармоническое разрешение происходит в «Цыганах». Языкову гармоническое разрешение не дается и не дается. Он мечется в разные стороны в его поисках, и в конце концов пробует найти его, погрузившись в историю, у истории ища ответы.

В первую очередь, как мы знаем, он обращается к русской истории. Много написано, еще больше неосуществленных замыслов и набросков. Относится он к своему погружению в историю очень серьезно, и даже перед братьями отстаивает свою позицию с упорством, не столь для него частым. Вот одно из характерных мест, из письма к брату Александру 20 декабря 1822 года:

«Даю тебе честное слово не писать вперед пиитических предуведомлений – и верно сдержу свое слово, хотя вовсе не раскаиваюсь в своих чувствованиях к старине Русской; я ее люблю и не согласен с тобою в том, что она весьма бедна для поэта; где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером? При том же воспевать старинные подвиги Русских – не значит перелагать в стихи древнюю нашу историю: историческое основание не помешает поэту творить, а, напротив, придает еще некоторую особенную прелесть его вымыслам, усиливает его идеи: вот как я думаю – может быть, ошибаюсь. Твоя власть опровергать; я еще темный человек в эстетике и сужу о поэзии только по инстинкту.

Итак, у тебя есть теперь мои неожиданные деньги; вот на них и поручения: купи и пришли Историю Карамзина (кто слову изменит, тому да будет стыдно: я буду петь дела отцов) и, если достанешь, то Нестора, пер. Языкова. Я хочу написать небольшую повесть в стихах, которой содержание будет взято из древ[ней] Русск[ой] ист[ории]. Перевощиков [Василий Матвеевич, профессор Дерптского университета по кафедре русской словесности, очень ценил Языкова, всячески опекал его и много с ним занимался] мне советует исполнять сии пиитические обещания – итак, вперед моя Муза! Что-нибудь одно: либо пан – либо пропал; в моем ремесле посредственность не годится; испытаю свои силы и если увижу, что не в состоянии догнать славу, то брошу поэзию и буду – не знаю чем… Ты оценишь мою Музу; верь, что я тебе верю. Ежели до сих пор я не написал чего-нибудь такого, по чему ты мог бы судить о мне пространнее, то это единственно от недостатка терпения, а отнюдь не от того, что будто меня удовлетворяют и те похвалы, которые получаю по мелочи».

Работает Языков и впрямь долго и упорно. Но так и не клеится у него, не складывается с созданием широкого полотна, большого произведения на тему русской истории. Когда вглядываешься в его попытки, то видишь: прежде всего, не получается у Языкова нащупать ту точку исторического равновесия, с опорой на которую все противоречия получат гармоническое разрешение – и произойдет прорыв к «иной свободе».

Создано несколько чудесных «песен» на темы древней русской истории, много исторических образов и зарисовок вторгаются в послания к друзьям, всегда очень естественно и к месту, намечаются и баллады – но свои наиболее значительные произведения в историческом жанре, прежде всего свой вариант сказания о вещем Олеге и «Волхва», Языков создаст лишь после встречи с Пушкиным.

Несколько можно назвать причин, по которым Языкова застопорило. Основная, на мой взгляд, сводится к тому, что, опираясь на Карамзина как на фактическую основу, основой поэтической Языков выбирает направление и установки архаистов. Здесь прежде всего надо говорить о Рылееве с его «Думами», но и влияние Катенина сколько-то сказывается, и влияние тех драматургов – властителей тогдашней сцены – которые, создавая трагедии из древнерусской истории, заставляли героев объясняться выспренними – полнозвучными – александрийскими стихами с парной рифмовкой; то есть, разумеется, Языков, поклонник вольных ямбов, к александрийскому стиху не обращается, он уважает и ценит его на сцене, но что хорошо для подмостков, когда надо воздух и зрителей сотрясти хорошо поставленными голосами актеров, то никуда не годится для лирики и эпоса, Языков заимствует театральные (для театра его времени принятые и сподручные) принципы построения характеров и развязки коллизий. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать составленный Языковым план большой поэмы о Баяне; от этого замысла осуществленной и законченной осталась лишь «Песнь Баяна», да иначе и быть не могло: слишком оперная схема выстраивалась, и Языков в какой-то момент не мог не почувствовать ее трескучесть.

Что до влияния Рылеева… Об этом, намного подробнее, в следующей главе. Пока же выделим главное: Рылеева история интересует не сама по себе, а как способ призвать читателя к действию, рассказ об исторических событиях становится одним из методов пропаганды. Естественно, историчностью в подлинном смысле тут и не пахнет – да это Рылееву и не нужно.

Кроме того, Рылеев всячески дистанцируется