Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

играет счастье:

Давно без крова я ношусь,

Куда подует самовластье;

Уснув, не знаю где проснусь. —

Всегда гоним, теперь в изгнанье

Влачу закованные дни.

Услышь, поэт, мое призванье,

Моих надежд не обмани.

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб

И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап,

Где, позабыв Елисаветы

И двор, и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей

Он думал в охлажденны леты

О дальней Африке своей, —

Я жду тебя. Тебя со мною

Обнимет в сельском шалаше

Мой брат по крови, по душе,

Шалун, замеченный тобою;

И муз возвышенный пророк,

Наш Дельвиг всё для нас оставит.

И наша троица прославит

Изгнанья темный уголок.

Надзор обманем караульный,

Восхвалим вольности дары

И нашей юности разгульной

Пробудим шумные пиры,

Вниманье дружное преклоним

Ко звону рюмок и стихов,

И скуку зимних вечеров

Вином и песнями прогоним.

Языков отвечает чудесным и очень искренним письмом-посланием:

Не вовсе чуя бога света

В моей неполной голове,

Не веря ветреной молве,

Я благосклонного привета —

Клянусь парнасским божеством,

Клянуся юности дарами:

Наукой, честью и вином

И вдохновенными стихами —

В тиши безвестности, не ждал

От сына музы своенравной,

Равно-торжественной и славной

И высшей рока и похвал.

Певец единственной забавы,

Певец вакхических картин,

И…. ских дев и… ских вин,

И прозелит журнальной славы,

Как тороватому царю

За чин почетный благодарен

Его не стоящий боярин,

Так я тебя благодарю.

Бог весть, что в мире ожидает

Мои стихи, что буду я

На темном поле бытия,

Куда неопытность моя

Меня зачем-то порывает;

Но будь, что будет – не боюсь;

В бытописаньи русских муз

Меня твое благоволенье

Предаст в другое поколенье,

И сталь плешивого косца,

Всему ужасная, не скосит

Тобой хранимого певца.

Так камень с низменных полей

Носитель Зевсовых огней,

Играя, на гору заносит.

(Да, кстати, в данном случае не надо плохого думать: вместо точек читается «И дерптских дев и дерптских вин», а не то, что может кому-нибудь в голову прийти.)

Пушкин откликается, едва получив послание. В марте 1825 года, в письме к Вульфу:

«Обнимаю Вас братски. Также и Языкова, – послание его и чувствительная Элегия – прелесть – в послании, после тобой хранимого певца, стих пропущен. А стих Языкова мне дорог. Перешлите мне его.» (То есть, переписывая стихи набело, Языков потерял строку «Так камень с низменных полей».)

Но пройдет еще больше года, прежде чем Языков пустится вместе с Вульфом в его родное Тригорское, а дни они будут в основном проводить у Пушкина, в соседнем Михайловском.

Задержки обусловливаются разными причинами. Если сперва Языков боится встречи с Пушкиным, боится разочарования – столько ему наговорили, что Пушкин как человек… гм… не совсем хорош, хотя как поэт бесподобен, что Языков почти шарахается от приглашения, и 20 февраля 1825 года (едва отправив ответное послание Пушкину) пишет брату Петру:

«Пушкин живет теперь верст за 200 отсюда, за Псковом; он меня зовет к себе – не знаю, что отвечать на это:

Ведь с ними вязаться

Лишь грех, суета».

Убеждения Вульфа и Дельвига сперва не действуют: ведь они друзья Пушкина, они пристрастны, а вот «объективные» люди – Воейков, Рылеев и прочие – не станут зря предупреждать, что дружбу с Пушкиным лучше не водить.

Потом убеждения близких Пушкину людей берут верх, но тут Языков умудряется в очередной раз подсесть без копейки, и раз за разом повторяет братьям, в последний раз – в письме от 9 июня 1826 года: «Я жду денег, чтоб отправиться к Пушкину; уже вам было писано об этом».

Деньги наконец прибывают – но в целом задержка получается больше, чем в год.

За этот год время изменилось, драматически и навсегда. Почти закончено следствие по делу декабристов, считанные дни до суда и до смертного приговора пятерым, включая Рылеева. Для Языкова это тяжелейший удар. А тут и его любовь к Воейковой переживает очередное тяжелое испытание, отзвук которого находим в стихотворении начала апреля 1825 года:

Напрасно я любви Светланы

Надежно, пламенно искал,

Напрасно пьяный* и непьяный

Ее хвалил, ее певал.

Я понял ветреность прекрасной,

Пустые взгляды и слова —

Во мне утихнул жар опасный,

И не кружится голова!

И сердце вольность сохранило,

За холод холодом плачу;

Она res publica, мой милый,

Я с ней бороться не хочу!

К звездочке (*) следует примечание самого Языкова: «Быль».

Страдания обманутого доверия (пожалуй, больше стоит говорить о обманутом доверии, а не о обманутой любви; сам Языков признает, что в этой любви немало «притворства» и чисто литературного культа прекрасной дамы; мы видели, что, обозначая приверженцев такой романтической любви, он пишет «труба дур» – раздельно) находят отражение и в следующем после этого коротком, но невероятно емком стихотворении «Молитва»:

Молю святое провиденье:

Оставь мне тягостные дни,

Но дай железное терпенье,

Но сердце мне окамени.

Пусть, неизменен, жизни новой

Приду к таинственным вратам,

Как Волги вал белоголовой

Доходит целый к берегам!

Эх, хочется воскликнуть, знал бы тогда Языков, о чем молит! Тягостные дни были ему не то, что оставлены, а отгружены с лихвой, с погоном и походом. Чтò страдания из-за действительного или мнимого предательства прекрасной дамы твоей поэзии (тем более, он и сам понимает и соглашается, что в этой «любви» он не истинный поэт, а «труба дур» – но все равно сохранение образа чистой несчастной любви ему психологически важно) рядом с крушением целого мира, виселицей для твоего ближайшего друга, наставника и опоры, а там и тяжелейшей болезнью, которая на аркане, с нарастающей скоростью, потянет к могиле. Не зря вырвется