Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

Вокруг этого четверостишия столько шуму и пыли подняли, столько тумана напустили, практически на пустом месте заведя сперва споры об его авторстве, а потом ввернув и почти беспрекословное утверждение его авторства. Пушкин это написал, Пушкин! Да, очень похоже на то, что писали Рылеев и Бестужев – но ведь в нескольких списках запрещенных стихов подписано, что это Пушкину принадлежит. Вопрос, сколько искажений в этих из рук в руки переписанных списках, и что там мы находим стихи Языкова, приписываемые Пушкину, и наоборот, как-то сразу отметалось и почиталось неприличным. (Да и мало ли что приписывалось? 10 июля 1826 года Пушкин вполне определенно высказался в письме к Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова…») Так и стали публиковать как пушкинское – правда, в разделе «Dubia», «Сомнительное».

И долгие-долгие годы, практически с 1917-го, любое замечание, что Пушкиным тут и не пахнет, воспринималось почти как идеологическая диверсия.

На самом деле, для того чтобы убедиться, что Пушкину это вряд ли принадлежит, надо сделать совсем простую вещь: взять «Словарь языка Пушкина» и поглядеть, в каком контексте и с какими смысловыми оттенками он употреблял слова «добрый», «гражданин», «забавить» или «позабавить», или, как прилагательное, «забавный» и так далее.

Ни в чем нет совпадения с пушкинским употреблением этих слов!

Кто хочет, пусть сам эту работу проделает.

Но главное – Пушкин никогда не был кровожаден. Он мог быть порывист, горяч, обуреваем жаждой мщения («Почитаю мщение первой из христианских добродетелей…»), но – кинем еще один взгляд и на только что приведенную цитату из письма к Вяземскому – он с ужасом и отвращением относился к «русскому бунту, бессмысленному и беспощадному», он никогда не смаковал насилие, не избегая при этом всей правды жизни, любых жестоких сцен. Когда в «Песнях западных славян» с человека заживо сдирают кожу, мы воспринимаем это с ужасом, без всякого эстетического, или какого прочего, любования. Он всегда на стороне жертв – если уж пишет о революции, то не о ком-нибудь, а о гильотинированном поэте Андрэ Шенье. (И – парадокс – вырванный из контекста кусок оды «Андрей Шенье» про «…Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор!..» распространяется будущими декабристами как очередная агитка – Пушкину потом пришлось объяснения по этому давать.) Да и что касается попов… Тоже – простой пример. В «Сказке о попе и работнике его Балде» Пушкин пишет в черновом варианте: «…А от третьего щелка Брызнул мозг до потолка…» – и сразу же перечеркивает, словно отшатнувшись, и переделывает: «…А от третьего щелка Вышибло ум у старика», и сразу не только «наказание» резко смягчается, но и появляется нотка сочувствия и жалости: ведь стар был поп, чего ж со стариком-то было так обходиться, эх, зря он, дурошлеп, большим пройдохой себя вообразил…

Слишком на Пушкина отвлеклись? Но все это имеет прямое отношение к Языкову. Много писали о том, что, вот, после трагедии декабристского восстания и наступления реакции «поверхностный либерализм» Языкова быстро испарился и улетучился. Однако ж, представим: Языков, зачастую воинственный на словах, но по жизни добродушный и чурающийся всякого физического насилия, – Языков, который с радостью участвует во всех состязаниях на силу и ловкость, и через костер прыгает, и в свайку, бабки и лапту играет так, что дай Бог всякому («Нашу праздность тешит свайка… Православная игра!»; и здесь не преминул «немчуру» кольнуть), и мощными гребками пересекает любую реку или озеро, и пешком прогуливается на летнюю дачу Воейковой (19 верст от Дерпта туда и 19 обратно; хоть и жаловался потом, что по непривычке к долгой ходьбе и ноги онемели, и мозоли себе нажил, но вы сами-то попробуйте пройти 40 километров в день – большинство, пожалуй, не просто мозоли наживет, но и «мама…» сказать не сможет), – и тот же Языков, которого коробит от забав членовредительских, а то и смертоносных, даже в кулачных боях на Масленицу не участвует не по трусости, а потому что неприятно бить человека по лицу, а уж от дуэлей его вообще коробит, относится к ним с нескрываемым осуждением, хоть и берет уроки фехтования, раз дерптскому студенту положено уметь фехтовать, но умение свое демонстрирует лишь в тренировочном зале – и весь этот Языков берет на вооружение арсенал Рылеева, а как же иначе, если у Рылеева есть и гражданская позиция, и масштабность замыслов («Думы» – масштабное поэтическое полотно русской истории, поэма «Войнаровский» закончена, «Наливайко» начат…), до которой Языкову расти и расти, и жесткость в нем имеется, которую Языкову очень хотелось бы в себе воспитать… Есть в Рылееве державность Державина, а Языков пока так и остается певцом хмеля, дружбы и других житейских радостей жизни, и единственное его желание: чтобы власть в эти житейские радости не вмешивалась («Наш Август смотрит сентябрем – Нам до него какое дело! Мы пьем, пируем и поем Беспечно, радостно и смело…»); надо, надо себя укрупнять. Но заимствование «попов» и «царей» в чисто рылеевском смысле и с чисто рылеевской интонацией оказывается механическим, неорганическим, нашлепкой чужих штампов на свое собственное мировоззрение и свой собственный язык. Стоит Языкову чуть отступить от этих штампов, и его вольнолюбивые стихи обретают совсем иные оттенки:

Богиня струн пережила

Богов и грома и булата;

Она прекрасных рук в оковы не дала

Векам тиранства и разврата.

Они пришли; повсюду смерть и брань,

В венце раскованная сила;

Ее бессовестная длань

Алтарь изящного разбила;

Но с праха рушенных громад,

Из тишины опустошенья

Восстал – величествен и млад —

Бессмертный ангел вдохновенья.

Это уж прямо в пушкинскую сторону потянуло, в «И милость к падшим призывал»… По характеру, по строю поэзии, по внутренним устремлениям Языкова все время тянет и влечет в пушкинскую сторону. Но Пушкин – это же несерьезно! Да, гений – но, похоже, своим гением не умеет управлять, и Рылеев к нему относится с подозрением, если не сказать больше, и вообще со всех сторон внушают, что Пушкин человек пустой и не слишком хороший. Да, наседают и Дельвиг, и Кюхельбекер, а теперь еще и Алексей Вульф: познакомься и подружись с Пушкиным, мы вас сведем! И Жуковский, по-доброму и ненавязчиво, то же советует, у него вообще к Пушкину отношение