Лабух - Владимир Некляев

— Проси за одного, — сказал генерал.

Он сказал так назавтра утром перед толпой, согнанной на городскую площадь, сказал у помоста с двумя виселицами, под одной из которых стоял на подставке с петлей на шее отец Амили, под второй — ее жених. Амиля кинулась в ноги генералу, билась головой о камни…

— За одного проси, — повторил генерал. — Сними петлю с шеи того, за кого просишь, кого оставляешь жить. И быстро, иначе повесим обоих.

Пошатываясь, Амиля поднялась на помост, стала между виселицами. Толпа стихла, замерла. Слышно было, как поскрипывают доски помоста, на котором стояла, качаясь, Амиля. Наконец она ступила шаг, второй, третий — к виселице, под которой ждал отец.

— А-ах!.. — выдохнула площадь.

Амиля подошла, стала на колени, обняла отца за ноги, прижалась — отец кивнул ей из петли и улыбнулся.

— Оставляю тебя на Лавруся…

Амиля поднялась и сняла петлю с шеи жениха. Послышалась дробь барабанов, которая нарастала, нарастала, оборвалась — и палач выбил подставку, осиновую чурку, из–под ног отца.

— Курва!.. Сучка!.. — донеслось из толпы, как только отец Амили замотался в петле. Амиля за руку вела с помоста Лавруся, а навстречу им, сзади и со всех сторон змеилось и шипело: «Курва… курва… сучка… сучка…»

Никто не знал, что было вчера во дворце, занятом генералом–вешателем, к которому пришла Амиля просить за отца и жениха. Может, и не было ничего. Может быть, наскучило генералу просто так вешать и вешать, захотелось чего–то повеселее — он и устроил спектакль. Ради такого действа, повесив тысячи, одного можно и в живых оставить. О тысячах забудут, про одного запомнят… Так или иначе, никто этого, кроме Амили и генерала, знать не мог, но ведь, когда не знаешь, так совсем не трудно догадаться — и из толпы летело: «Курва… Сучка…» Нигде, никто и никого не умеет так любить, как любят у нас свои своих.

Лаврусь, вместе со всеми ожидавший, что Амиля отца, а не его спасет, и одной ногой уже на том свете побывавший, шел за невестой, спасительницей, голову в плечи вжимая, горбился и думал: «Теперь так и жить?..» Он посмотрел на возбужденную толпу, на насмешливого генерала и равнодушного палача, вырвал руку свою из руки Амили и вернулся, снова взошел на помост, стал под виселицу и крикнул:

— Вешайте!

Генерал расхохотался, пришпорил коня и поскакал с площади, и палач рассмеялся и спрыгнул с помоста, и в толпе послышались смешки: «Герой… С курвой своей…»

Все было осмеяно: борьба, муки, восстание — даже самая смерть. И больше всех осмеянным чувствовал себя Лаврусь Жихович, убежденный в том, что спасение ему нашла Амиля в постели вешателя. Как любил он теперь Амилю, так ее и ненавидел — перекрутилось все и смешалось.

Амиля страдала, каждый день молилась и плакала… Плакала по любви, молилась за отца… Лаврусь выносить ее плач, слышать молитвы ее не мог — метался во все стороны, искал и не находил смерти — на него показывали пальцем и смеялись. Ревность, обида, унижение ослепили его, он уже не видел рядом с собой того чуда, владеть которым дозволили ему небеса, — и только данное слово и долг заставили Лавруся пойти с Амилей к венцу.

— Согласен ты в жены взять… — начал священник, и Лаврусь вдруг прервал его: «Да!.. если она перед Богом поклянется, что невинна…» — и Амиля прошептала тихо: «Перед Богом клянусь, что невинна…» — так она Лавруся любила, что ему жизнь, а отцу смерть выбрала, так любила, что честь свою под ноги ему бросила, а он переступил через честь ее и в храме, при алтаре крикнул: «Так оставайся вечной невестой христовой, если невинна!..» — и ударил кинжалом в грудь!..

«Ну, это уж слишком — при алтаре зарезать…» — подумал я, не прерывая Ли — Ли, и она будто услышала меня, исправилась:

— Это криком своим: «Так оставайся невестой христовой, если невинна!..» — Лаврусь, как кинжалом, в грудь ей ударил, повернулся и вышел из храма. Сердце Амили, болью и горем переполненное, не выдержало — и Амиля упала на руки священника. «Не грех, а судьба…» — послышалось ей из–под готических сводов…

Ли — Ли вошла в роль, последние слова прозвучали еле слышно, замогильно, я уж подумал, испугавшись: сама бы не умерла… Совершенно неожиданной была в ту ночь Ли — Ли, во всем непривычной… А от выдумок ее, хоть и театральных, жутковато было — кладбище все же… Ли — Ли зажгла свечи на шее и крыльях лебедки, втиснулась ко мне на скамейку: «Смотри туда, где я стояла… Как луна вынырнет — так и увидишь».

Луна вынырнула, и я на самом деле — или как раз не на самом деле — увидел… Не знаю, из чего и как оно возникло — из колдовства, из галлюцинаций, из преломлений света?.. — но там, где только что стояла Ли — Ли, из пустоты, из мглы, из разрывистого в летучих тучах лунного света и трепещущего огня свечей соткалась, слепилась Амиля. Я узнал ее, как будто видел раньше… Похожая на Ли — Ли, она возникла на фоне луны ровно–ровненько на линии, пополам разделяющей треугольник могильной плиты и треугольник цепной ограды, на одной линии с крестом над валуном и свечой на шее лебедки. На Амили белело узорчатое свадебное платье, лицо ее было спокойным, глаза закрытыми — она плавала немного из стороны в сторону и взад–вперед, и только этим и выдавала себя: это все же была или душа Амили, или привидение, но не человек.

— Можешь спросить у нее о чем–нибудь, — шепнула Ли — Ли. — Только тихо.

О тишине она могла и не говорить, тут хотел бы крикнуть — рта не откроешь…

— Что спросить?..

— Что хочешь… О себе, о ком–то…

О себе, увидев Амилю, я всю напрочь забыл, поэтому спросил:

— Ли — Ли любит меня, Амиля?..

Амиля улыбнулась и плавно, плывуче кивнула головой: «Любит…»

— Я это сама тебе сказать могла, — прошептала Ли — Ли. — Знаешь, чего она хочет?..

— Чего?..

— Чтобы мы полюбились… Здесь, при ней… И с ней…

— Не выдумывай, Ли — Ли… На кладбище…

— Ей все равно, где… Она умерла, не изведав, и теперь хочет, хочет и хочет… — Ли — Ли уже расстегнула мне ремень, в этом она наловчилась. — Я сяду на тебя…

— Ли — Ли…

Повернувшись, Ли — Ли подсела на меня, сразу наделась, — она была без трусиков, знала, зачем на кладбище едет… Внутри была она мокрая, будто успела кончить.

— Так… Глубже… О…

Мне неловко было, прах ее возьми…

— Ли — Ли…

— Иди к нам, Амиля… Иди к нам…

— Не зови ее… Я с ума сойду…

— Она хочет…

— Это призрак, Ли — Ли… Ничего он… она не хочет… Не может она хотеть…

— Она подойти не может, ей нельзя… Пошли к ней…

— Ли — Ли…

— Она зовет, я слышу… Только не выходи из меня…

Ли — Ли поднималась, я поднимался за ней, вставал на цыпочки, чтоб из нее не выйти, с меня сползали штаны — Амили, наверное, весело смотреть на это было… Из–за спины Ли — Ли я ничего не видел, она подвела меня к камню, к постаменту, на котором Амиля должна была стоять, если еще стояла, не сбежала… Ли — Ли переступила камень, а мне не дала с него сойти, на краю остановила, мы теперь равными были, не нужно было мне на носках лезгинку танцевать, романчик мой удобно в Ли — Ли пристроился, и Ли — Ли прижала меня к себе, заведя назад руки:

— Глубже, глубже… Мы с ней… Мы в ней… Мы — она, и она — мы…

Слившись, мы стояли столбиком, почти не двигаясь, и я и вправду чувствовал, что мы не сами по себе и не вдвоем, а с кем–то, с чем–то, даже в ком–то или в чем–то стоим, и это что–то обволакивало нас, протекая сверху вниз и снизу вверх, обнимая, волной лаская, и я, казалось, трогал волну, нас обнимавшую, которая трепетала и дрожала, а Ли — Ли пыталась еще и поцеловаться с нею в ней:

— Иди к нам, Амиля… к нему… ко мне… будь в нас… мы в тебе… а… — о… — у… — а…

Такой Ли — Ли я не видел, не чувствовал ни раньше, ни потом… Она была осторожной, сдержанной, невинной, она оберегала того — ту? — с кем — или кем? — была, и была плавной, без порывистых движений, словно боялась причинить кому–то хоть малейшую боль, стояла и шевелила бедрами, изгибаясь, изгибаясь и изгибаясь в талии то в одну, то в другую сторону, ничего больше не делала, долго–долго–долго ничего больше не делала, только двигала бедрами и змеей извивалась в талии, от наслаждения изнемогала, ноги у нее подкашивались, и, наконец, она упала в обморок, потеряла сознание, я держал ее, обняв за живот, и не находил, куда положить — не на могилу же…

— Амиля… — придя в себя, прошептала Ли — Ли, когда я дотащил ее до скамейки. — Амиля… — И увидела меня. — Тебе хорошо в ней?..

Не грех, а судьба…

Луна зарылась в тучи, на постаменте никого и ничего не было, кроме темноты, перед которой дрожал на белом камне, на кресте, на надписи Амиля свет трех свечей — и пыталась взлететь лебедушка…

Обычно мы возвращались к нашим сексуальным забавам, повторяясь в них хоть однажды, чтобы посмотреть, что же мы такое придумали, но про забаву на кладбище и я, и Ли — Ли, как сговорившись, словно забыли. Ли — Ли ни разу больше и близко не подводила меня к могиле Амили…