Лабух - Владимир Некляев

— Случайный… Можете не отвечать.

— Нужно ответить, это важно! — занервничал Максим Аркадьевич. — Только как бы попроще… — Он поставил рядышком две рюмки. — Видите, они во всем совершенно одинаковые. Но представьте, будто они мыслят… И тогда одна обязательно думает, что она не такая, как другая. Каждый думает, что он не каждый, и так оно и есть, но тот, кто постиг Дао, способен быть каждым, своим я войти в я иное… Я способен быть Ли — Ли, быть не с ней, а ею!.. Стать пьяницей, не выпивая, понимаете?..

Я даже не пытался понять и сказал:

— Что ж, дешево обойдется…

Максим Аркадьевич вздохнул безнадежно и наполнил рюмки, одна из которых думала, будто она не такая, как другая.

— Послушайте… — магнитофон щелкнул и замолк, Максим Аркадьевич переставил кассету. — Вы слышите, чувствуете, какая радость и воля?.. — Ему все же не терпелось растолковать мне что–то. — Однажды древний китайский философ, прогуливаясь по берегу реки, заметил, что радость рыбы — привольно играться в воде, а ему возразили, что он не рыба, чтобы знать, в чем радость рыбы… Что бы вы ответили на его месте?.. — И, не ожидая ответа, Максим Аркадьевич спросил по привычке своей безо всякого перехода. — Послушайте, Роман, если бы вы один, совсем одинешенек остались, что бы вы делали на моем месте?..

На это я мог ответить.

— Искал бы тех, с кем был не один.

— А разве тогда, когда вы были с ними, вы были не одиноким?..

Вдруг он не понравился мне, совсем не глянулся.

— Вы онанизмом когда–нибудь занимались, Максим Аркадьевич?

— Нет! — ответил он поспешно, хоть, конечно же, занимался. — К чему вы спросили?

— Вы похожи на член, который сам себя дрочит.

— Как это?.. — по–философски не понял Максим Аркадьевич.

— Это древним китайским способом, — сказал я, закрывая за собой входную дверь, за которой в дуэте с Полем колыхался, падал и взлетал голос Ли — Ли, искать которую среди живых я уж и не знал, где…

И отправился искать к мертвым.

Возвращаясь домой, я заехал на Кальварийское кладбище. Не потому, что фикусолюб с асимметричным пистолет здесь после стрельбы нашли — мы с Ли — Ли часто сюда заходили… Таксист, и без того начавший посматривать на меня подозрительно, стоять и ждать ночью у кладбища не захотел; я переплатил ему и попросил, чтобы он подъехал через полтора часа.

На воротах центрального входа висел, как всегда, замок, и я привычно перелез через стену возле часовни. Я перелазил через нее по ночам раз двадцать, за ней было любимое кладбище Ли — Ли — единственное, как она говорила, живое кладбище в Минске.

— Это ненормально, Ли — Ли, кладбище любить, — сказал я, когда она затащила меня сюда впервые.

— Почему? — спросила она. — Если я его люблю?..

Мы ходили по дорожкам между могилами, Ли — Ли поблескивала фонариком, выхватывая из темноты надгробья — крест, памятник, надпись, фотоснимок… Над могилами шарахались тени, шастали в кустах, прятались за памятниками призраки, привидения, души умерших. Ли — Ли сказывала фантастические истории про то, как они жили и умирали… Не скажу, что было весело, особенно поначалу. А потом я, сам не заметив, как, привык к нашим кальварийским фантасмагориям, к теням и призракам, меня даже стало тянуть к ним — однажды я сам предложил Ли — Ли поехать на Кальварию.

— А-а!.. — вспрыгнула на меня обезьяною, закрутив ноги на спине, Ли — Ли. — Не–нор–маль-ный!..

Мы собрались, Ли — Ли взяла с собой фонарик и свечи, сказав, что, поскольку я уже нормально ненормальный, значит, готов к тому, чтобы увидеть то, чего не видно…

Могила, к которой она подвела меня, была обнесена цепью, но не на четырех, как обычно, а на трех каменных столбиках, возле одного из которых, внутри и в вершине треугольника, помещалась между боковыми цепями узкая и короткая — двоим едва сесть — чугунная скамейка. На могиле лежала черная гранитная плита, также треугольник, с вершины которого пыталась взлететь, стремительно напрягаясь, мраморная птица, наверно, лебедушка. За раскинутыми крыльями лебедки, в выемке в плите, стоял овальный, в форме яйца, светлый камень, отшлифованный белый валун с белым, вырубленным из того же валуна, крестом над ним. Крест был не совсем правильной формы, выглядел крылатым — чуть выгнутый, как под ветром, со скошенными концами поперечины. За валуном, подпирая его, виднелся еще один камень, плоский, обрамленный чугунным венком — будто бы постамент, на который памятник поставить хотели, да в последнюю минуту почему–то передумали… Из–за этой пустоты над постаментом надгробье выглядело незаконченным, незавершенным.

— Стоял там памятник, — сказала Ли — Ли, блеснув фонариком на плоский, в чугунном венке, камень. — Его стащили, красивый был… Теперь она сама там стоит.

— Кто — она сама?..

— Амиля.

Ли — Ли посветила на белый валун, на котором тонкими, летящими буквами с виньетками было выгравировано одно имя:

А м і л я

Я спросил первое, что в голову пришло:

— А даты?..

— На постаменте. Она родилась в один день со мной… Только раньше меня, в позапрошлом веке. Я могла быть ею, да все перепуталось. Из путаницы появляемся мы на свете, вовсе не по воле Божьей…

Говоря это, Ли — Ли ставила свечи — две на кончики крыльев и одну на шею белой лебедки…

— Амиля похожа на меня, как сестра, сейчас увидишь… Но сначала я расскажу тебе о ней. Как она жила и умирала…

Усадив меня на чугунную скамейку, Ли — Ли обошла могилу и поднялась на плоский камень, на постамент за валуном с крестом. Она стала на нем, крыльями приподняв руки и чуть наклонившись вперед — надмогильная статуя! Памятник… Громоздкое в отдельных деталях надгробье сразу обрело завершенность и легкость, ощутилось, как полет. Лебедка, крест и человек объединялись в одном усилии — воскрылить, взлететь, вырваться, освободиться… Это было тем, к чему осознанно или безотчетно стремится каждый, кто, как говорит отец Ли — Ли, пропадает сразу, как только рождается.

— В жилах Амили текла голубая кровь, отец ее был родовитым шляхтичем, долго жил за границей и женился на англичанке, воспитанной викторианской эпохой, поэтому Амиля с детства знала, что Бог непостижим, бессмертие маловероятно, и только долг неоспорим и абсолютен, — начала сказывать Ли — Ли очередную фантастическую историю. За спиной ее колыхались вершины деревьев, гнались ветром, громоздились, сталкивались и разрывались тучи, в которых то всплывала, то вновь тонула луна. В какие–то минуты Ли — Ли скрывалась в темноте, ее не разглядеть было, только камни белели, и голос ее звучал, казалось, из камней, из самой старины, про которую она рассказывала. — Детские годы Амиля провела в Англии, в небольшом старинном городке на берегу Ли, где родилась ее мать. Там, в местном соборе…

— На берегу чего?..

— Река Ли — приток Темзы, и не перебивай меня больше… Там, в древнем соборе, построенном еще в двенадцатом веке, однажды увидела она двух иностранцев, говоривших на том славянском языке, которому научил ее отец. «Какая красавица… — засмотревшись на Амилю, сказал младший иноземец старшему. — Королевна, да и только… Такую в жены взять — от счастья умереть…»

Амиля, которой было шестнадцать, услыхала в словах иноземца нечто большее, чем то, что он сказал… Такие слова, мысли такие не дозволялись в храме! Это грех был, который Амиля стала сразу замаливать, и послышался голос из–под готических сводов собора: «Не грех, а судьба…» Она упала в обморок, молодой иноземец подхватил ее на руки быстрее отца. Не грех, а судьба. Так иноземцы с отцом Амили познакомились. Он пригласил их в гости, они гостили почти месяц и о чем–то с отцом говорили, говорили, говорили…

Через год умерла мать. Оставшись вдовцом, отец затосковал нестерпимо, надумал бежать из Англии, выносить больше не мог ничего английского. «На родину пора», — сказал он Амили. Они сели на корабль, доплыли до французского Бреста, откуда три года, подолгу живя во Франции, Германии, Италии, Австрии, двигались и двигались на восток, пока не добрались наконец до родины. Как раз к восстанию 1863 года.

К тому времени Амиля была уже обручена, стала невестой того самого иноземца с родины, который подхватил ее на руки в соборе. Обручились они в Италии, где Лаврусь Жихович, как звали иноземца, искал и покупал оружие для повстанцев. Деньги на оружие раздобывал отец Амили. Он продавал собственность, драгоценности, ничего не жалея для борьбы за волю, за свободное будущее родины, не зная, какое будущее покупает себе, готовит своей дочери.

Восстание разгромили, жениха и отца Амили поймали и собирались повесить. Амиля пришла к генералу, которого называли вешателем, просить за них. Ей исполнилось двадцать, она была самой красивой невестой во всей Европе…

— Проси за одного, — сказал генерал.