Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

В любом случае святые места открываются, т. е. опознаются, святыми подвижниками как дар человечеству. Так же открываются, а не создаются людьми образы будд и богов или, вернее, эти нерукотворные образы проявляются сами в назначенное время. На долю людей остается только их раскрасить и должным образом почитать. Поистине, лицо Земли в Тибете – лик Будды. И каноны в этой стране тоже не пишут, их «открывают» или они сами являются:

«С громовым звуком из небесного света вылетел золотой ларец размером с ноготь большого пальца. Он три раза облетел вокруг Манджушримитры и упал в раскрытую ладонь его правой руки. Открыв ларец, Манджушримитра обнаружил в нем последний завет учителя Прахеваджры, написанный лазуритовыми чернилами на листе из пяти драгоценностей. Едва увидев этот завет, Манджушримитра обрел понимание, равное тому, которое имел Прахеваджра…»

В сущности, видимый мир, как все человечество, представляет собой, по выражению одного западного исследователя, бесчисленный сонм «потенциальных будд». Марево жизни хранит в себе лик неведомого, грядущего Будды, и его нужно опознать. То же касается и текста буддийского (и в еще большей степени бонского) канона: в урочное время он сам собой проступает на святых камнях. И когда тибетец старательно выводит на горном склоне или выбивает на камне универсальную формулу своей религии ОМ МАНИ ПЕДМЕ ХУМ, он, по сути дела, лишь высвобождает из плена материи извечно вписанную в нее духовную истину. Так письмо смыкается с вещественной плотью мира и преображает, одухотворяет ее. А в результате благодаря стараниям многих поколений тибетских паломников изменяется сам ландшафт: в святых местах выросли внушительные груды, а кое-где целые горы камней с их любимой мантрой – чисто тибетский памятник союза духа и материи, природы и культуры.

Итак, духовное постижение и физическая данность мироздания сходятся именно по своему пределу или, проще говоря, по своему… отсутствию. «Сознание Будды сливается с основанием каменных колонн», – гласит буддийский афоризм. Оттого же затворничество в горах есть подлинное основание и оправдание всего жизненного уклада Тибета. Тибет (как на свой лад и Россия) – святая страна потому, что в нем были и все еще есть «сидельцы в камне», святые подвижники. Монастыри – это, конечно, нужно и важно, но даже сто монастырей не заменят одного затворника, как сто писарей не заменят одного писателя. Без подвижника не будет пробуждения от спячки бытия, не раскроется тайна народного упования. Та же ориентация на затвор лишила самостоятельной значимости в Тибете не только «цивилизацию», но и саму «культуру» (а ведь мы привыкли мыслить быт в этих понятиях, да еще противопоставлять их друг другу). Она не дала возможности появиться в Тибете культуре светской любезности, а равным образом интеллигентски-брюзжащей «общественности». Религия в «стране снегов» поглотила общество, ее духовные вожди или, точнее, человеческие инкарнации Будд стали выполнять обязанности администраторов. Это серьезный выбор, который едва ли способен оценить европеец. Но он более понятен русскому, в котором как-никак живет наследник Московского царства.

Последствия этого выбора покажутся современному человеку странными или даже нелепыми. Тибетская культура сохраняется в ее традиционной изысканной сложности и богатстве там, где она освящена религией, – например, в культе, архитектуре, декоруме быта. Но заботливое внимание к благочестию и его многочисленным атрибутам соседствует с полным пренебрежением к профанным сторонам жизни, к собственно материальной стороне повседневности. Или, глядя на вещи в несколько ином ракурсе, привычка к непосредственному контакту с духовным миром в глубине природного бытия приучила тибетцев и к полному приятию материально-низменных сторон жизни. Мусор, грязь, нечистоты, стаи бездомных собак – такая же неотъемлемая часть тибетского быта, как хождение на богомолье. Остается фактом, что духовный подвиг не требует жизненного комфорта и воспитывает равнодушие к окружающей среде, ведь он требует смотреть сквозь «пыль мира», прозревать тайну внутренней глубины жизни. Он учит той радикальной, абсолютной бедности, в которой только и можно воистину переживать актуальность бытия, воспринимать жизнь в ее первозданной чистоте. Это означает на самом деле, что подвижник оставляет все, чтобы… все ему осталось. А те, кто привязаны к жизненному комфорту, должны честно определить для себя, насколько небесное блаженство совместимо с благами материальной цивилизации и готовы ли они отказаться от всего «земного»? Царствие небесное ведь не падает с неба, а силою берется. Силой воли.

Глядя на убранство тибетских храмов, на таинственно-изощренный декор интерьера в покоях высоких лам, постепенно начинаешь понимать, что тибетцы приучены жить в непосредственном общении, живом контакте с изящной сложностью духовного мира. Для них не существует параллелизма материального и духовного бытия, той Архимедовой точки отстраненности от окружающего мира, с помощью которой они могли бы перевернуть вселенную. Для них земной мир продолжается в мире потустороннем, проваливается в него, пребывает в нем как отражение в зеркале, и подлинное средоточие мира, его сердцевина, центр мировой сферы – это действительно пустота зазора между телом и тенью, которой невозможно предстоять и тем более противостоять. «Что снаружи, то и внутри», причем это «внутри» первичнее и выше внешнего, а внешнее – тень и отблеск внутреннего. Следовательно, без иерархии нельзя, но всякая публичность обманчива.

Но ради чего тибетцы решились отказаться от комфорта цивилизации, разумности светской культуры, добродетелей «прогрессивной общественности», даже религиозного оправдания рода и семьи? Исключительно ради привитой, главным образом, буддизмом (но проповедуемой любой религией) идеи всечеловеческого единства в акте подвижнического самоотречения. Затворник, отринув мир, жертвует собой за всех и ради всех. Он более всех других человек мира, Единство всего живого и даже всего сущего есть для него неоспоримый, самоочевидный факт внутренней жизни. Его мудрость заключена, как говорят тибетские учителя, в постижении истины «бесконечного множества» вещей, внутренней правды каждого момента существования. Он потому и бессмертен, что живет заодно со всеми, и ему каждое имя – родное. Речь идет о единстве настолько прочном и глубоком, что на поверхности жизни оно может представать своей противоположностью. В стране высокой духовности нужно особенно внимательно стеречь свой карман. Хрестоматийный пример – поступок проводника Николая Рериха в его первой тибетской экспедиции. На третий день путешествия этот знаток путей в Шамбалу увел из лагеря лошадь, нагрузив на нее столько скарба, сколько она могла свезти. Когда однажды мой русский спутник попросил сопровождавшего нас тибетца передать деньги его больному и нищему знакомому, наш тибетский друг ответил, что никому не может доверить эти деньги и передаст их нуждающемуся лично. Много раз я замечал, что уровень доверия тибетцев друг к другу и их способность к деловому сотрудничеству приближаются к нулю.

Слабость самоорганизации тибетского общества – очевидный факт