Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

Макао, еще при португальцах, меня долго мариновали на границе. В конце концов меня попросили сказать что-нибудь по-русски в телефон, я со злости чертыхнулся в трубку, и вопрос тут же разрешился. А теперь улыбчивый пограничник без разговоров шлепнул мне в паспорт landing permit, и через несколько минут я уже мчался по длинному мосту из аэропорта к побережью. Движение левостороннее, всюду надписи на португальском языке, который имеет здесь статус официального, несмотря на почти полное отсутствие португальцев; за ликвидную экзотику теперь и китайский коммунист повесится. Вокруг блестят свежей краской здания колониальных времен, церкви с массивными крестами, на улицах стайки одетых в белое учениц католических школ. Есть даже своя местная порода китайцев – продукт скрещивания португальцев с туземцами. Красотой, впрочем, не блещет. Рекламные щиты вдоль улиц четко расставляют акценты в жизненной позиции макаоского обывателя:

Укоренись в родной почве.

Обопрись на родину.

Обратись лицом к миру.

Сделай Макао первоклассным городом.

Стараются, делают. За последние годы город невероятно разросся, появилась шикарная набережная, на прибрежных островах выросли шеренги многоэтажных домов, а в центре города выделяется ультрасовременное здание казарм Народно-освободительной армии. По соседству – такой же новенький корпус технологического университета, с прекрасно оборудованными аудиториями и персональным компьютером для каждого студента.

Но все это только фон. Жизненный нерв бывшей португальской территории в другом. В Макао находятся единственные на Дальнем Востоке казино, и в этот азиатский Лас-Вегас миллионами валят любители азарта из материкового Китая, Тайваня, да и соседних стран, где азартная игра на деньги строго запрещена. Макао – запретный плод Китая, его антитеза, но ведь и сам Китай – особенный, «другой» мир, спрятавшийся за Великой стеной, так что Макао – это одновременно анти-Китай и высшее воплощение китайской идеи. Что же это за идея? Чтобы ее понять или хотя бы почувствовать, нужно подышать воздухом макаоских казино – этих огромных, в несколько квадратных километров ангаров, заполненных игральными автоматами и ломберными столами вперемежку с закусочными, комнатами отдыха и проч. С потолка летят брызги электрического света, стены завешаны гигантскими табло и экранами. Стилистика архитектуры и интерьера – нарочитая, китчевая симуляция европейских образцов. На эстраде в глубине зала приплясывает пошлейший попсовый ансамбль. Вокруг мнутся проститутки в ожидании удачливого.

Вот он, триумф капитала, безжалостной саркомой выевшего жизнь изнутри и подменившего ее цифровым протезом. Мир целиком сделанный, но ничего не удерживающий, совершенно особый, но ничему не противостоящий, не знающий естественных циклов времени и различия между сном и явью, спасенный до времени, за-благо-временно в лихорадочном блеске «прибавочного значения» (Ж. Бодрийяр) коммерческих транзакций – определения столь же бессмысленного, как и определяемый им мир. Да, когда-то я правильно сказал: крупье, восседающие за игральными столами, – это земные подобия, а может, реальные прообразы китайских богов, которые в той же позе сидят в своих храмах перед широким алтарем с гадательными принадлежностями. Азиатские народы исповедуют религию случая, каковой и должна быть истинная религия, ибо можно отменить правило, но никакой бог не отменит случайность случая. Ровно в этих пределах азиат готов принять западное единобожие. Но, даже став христианином или мусульманином, он все равно будет ловить случай в тайной надежде примириться с судьбой. Ему нужно не столько знание, сколько чуткость, мгновенность духовного прозрения. На Востоке азарт, как всякий аффект, – отец духовности.

Была философия в академии, в саду, в будуаре, в кафе. Теперь, у последней черты истории, нас, кажется, ждет философия в казино. Западный нигилизм, обессмыслив все гуманитарные проекты, оставил человеку только голый выбор между орлом и решкой. Когда распадается связь времен, каждое мгновение становится ставкой. Хайдеггер заметил как раз по поводу постгуманитарного человека: «Пребывание в обыденности есть часть возвышенной и опасной азартной игры, в которой, в силу самой природы языка, мы сами стоим на кону».

Из разговора знакомого тайваньца с крупье в макаоском казино:

– Что для тебя Макао?

– Сущий ад.

– Чего ты хочешь?

– Денег бы побольше…

Жизнь – рулетка, в которой вместо шарика бегают по кругу люди, старающиеся убежать от себя. Чем быстрее бегут, тем больше стоят на месте. Люди меняются, пространство игры остается. Оно не принадлежит никому – мы можем только предложить ему себя. Оно есть среда и одновременно середина, срединность, где мы находимся вблизи всего, кружимся вокруг реального и испытываем себя, открываясь открытости мира. Испытываем так, чтобы удостоверить свою неопределенность: самое человеческое занятие.

Вот великая ирония «диалога цивилизаций»: Восток перенимает плоды нигилистического распада Запада, чтобы на их основе создать не то реально-фантастический, не то фантастически-реальный мир всеобщей конвертации, абсолютной случайности-случки. Презираемая европейцем «игра с нулевой суммой» оказывается для восточного человека источником неиссякаемого оптимизма. Вот где азиата не переиграешь. И вот откуда идут европейские страхи перед «желтой опасностью».

Неразличимость фантома и реальности уже объясняет, почему Китай может позволить себе быть инаковым, фантасмагоричным, виртуальным, даже запретным, не опасаясь перестать быть самим собой. Китайский универсум – это Великий Предел бытия, в котором все бесконечно кружит по петлям мировой восьмерки, переходит в свою противоположность и возвращается назад, каждый образ и движение имеют свой зеркально-перевернутый прототип. Здесь мировое волнение оправдывает покой, земная многоголосица указывает на безмолвие небес, эксцентризм удостоверяет постоянство. А жизнь по-китайски – это дежавю без тоски.

Кто в Китае «обратится лицом к миру», тот… вернется в Китай.

Снова Шанхай

Шанхай – самое наглядное подтверждение главного завета китайской мудрости: становясь другим, возвращайся к себе. В Китае он всегда был оплотом «заморского стиля» (ян пай), экзотического и снобистского, и этим отличался от остальной страны, как Петербург от Московской Руси. Но в отличие от Петербурга он не был столицей, избежал казенщины и воплощал скорее дух игры и свободы. Может быть, поэтому он мог очаровывать иностранцев, которые именно его считали образцовым китайским городом. В самом Китае шанхайцы выглядят скорее выскочками, выходцами с периферии и имеют репутацию хитрецов, радушием и лестью прикрывающих свое коварство. Но разве не такими кажутся остальному миру все китайцы?

Шанхай, конечно, взошел на издавна присущей многолюдным китайским городам горячке торжища и праздничной траты, которые уже в древности побудили китайцев воображать городской быт миром чарующих и пугающих грез. Но, кажется, только Шанхай сумел дать этому образу обратный ход и положил его в основание своего реального бытия. «Когда пустота не пуста – вот истинная пустота», – говорили, словно по этому поводу, китайские мудрецы. Грузное тело мегаполиса, опутанное сверху проводами транспортных эстакад, снизу истыканное туннелями коллекторов и подземки, заплывшее жиром уличных толп и автомобильных пробок, систематически ускользает от