Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

сложенной и потому все-таки не чуждой жизнью. Жизнью, скромно и буднично текущей посреди антикварной рухляди: во внутренних двориках усадеб потомки сановника-миллионщика плетут корзинки, приветливо улыбаясь праздным посетителям; вокруг них бесхвостые куры бегают по траве, пробивающейся между каменных плит пола. В центре двора крыши домов образуют прямоугольный проем для света, воздуха и сбора дождевой воды. Его называют «небесным колодцем». О да, китайский дом в самой своей глубине открыт несотворенным, бескрайним и пустым небесам – истинному прообразу естественности. Справа от алтаря – старинный и все еще действующий колодец в земле, прикрытый массивным камнем с железным кольцом. Мужчины из нашей группы безуспешно пытаются поднять крышку колодца. Сопровождающая нас хрупкая девушка делает это без видимого усилия – вот что значит навык и знание точки применения силы. За высокой стеной усадьбы – часто встречающаяся в этих местах «водная улица»: кособокие домики выстроились вдоль речушки, служащей одновременно транспортной артерией и водопроводом. Через речку перекинута пара узких деревянных мостиков, вдали зеленеют кудрявые горы. Очень скоро приходишь к пониманию, что очарование «резных теремов» проистекает из совершенно особого статуса их, как принято говорить, предметной среды: это не музей, где предъявлены вырванные из жизни предметы, но и не житейская рутина, где вещами только пользуются, даже не замечая их. Музей предполагает отношения субъекта и объекта; он утверждает чистое созерцание. Использование вещей в качестве подручного средства, в режиме, как говорил Хайдеггер, Zuhandenheit, вводит человека во всеобщность технологического отношения к миру, не знающего внутренних разрывов. Чистая музейность воспитывает бездеятельную созерцательность. Чистый техницизм, не оставляя человеку пространства рефлексии, погружает его в помраченно-животное состояние: комфорт, как известно, отупляет. Атмосфера же «старого дома» как раз позволяет соединить созерцание и деятельность; она сопрягает единое с единичным и так выявляет неизбывность преходящего. Не оттого ли у строителя этого дома на уме были некие совершенные «помыслы» и «думы» – полные в себе мысли, которые нельзя «рассмотреть», ибо в них можно только погрузиться? Такая мысль есть предел рефлексии как прерывность вездесущего.

Там, где есть разрыв, опыт внутренней дистанции, несхождения, хотя бы бесконечно малого, там прячется святое. Последнее не совпадает с религией и в известном смысле даже противоположно ей, ибо религия утверждает связь человека с божественным, а святое обнажает их несхождение. Обряд сам по себе ничуть не гарантирует присутствия святого, о чем, кстати сказать, можно догадаться по нередкому среди православных священников как бы иронично-деловитому отношению к церковным «службам», так смущавшему и восхищавшему в свое время Розанова (я нынче склонен относить такую вроде бы циничную манеру на счет душевной искренности русского человека).

Быт – это бытие, усеченное до его начала, которое не имеет окончания. Древность быта есть предчувствие жизни, нарождающейся здесь и сейчас, память настоящего, как говорил Бодлер, вечнопреемство духа в качественной определенности момента, континуум уникальностей и, следовательно, сознание, прохватывающее (хорошее слово О. Генисаретского, ибо чувство древности в самом деле прохватывает душу, как липкий утренний холодок) цепь нашей судьбы. Вот что такое духовная просветленность. Только постигнув это, начинаешь понимать глубинную причину того состояния радостной взволнованности, которое накатило на меня в деревне Лу и с тех пор пробуждалось во мне всякий раз, когда мы снова попадали в какое-нибудь старинное местечко. Речь идет об опыте возобновления вечносущего – чем не повод для радости? И это чувство святости жизни высвечивает прикровенные устои китайского быта, его самый заветный, самый утонченный принцип: перевертывание. Вдруг осознаешь, что не человек переделывает мир, а сам выделывается миром и что, к примеру, просторная пустота внутреннего двора и высоких залов как раз делает возможной человеческую деятельность во всем ее многообразии и что чем больше такой жизненной пустоты интерьера, тем больше свободы дано внутренним превращениям духа. Напротив, пространство вне домов сведено к узким улочкам, по которым едва протиснется человек с поклажей, а уж телегам и всадникам в них вовсе хода нет. Любопытная инверсия внешнего и внутреннего пространства, внушающая, что Вселенная на самом деле схватывается, прохватывается насквозь человеческим сердцем.

Наполняющее вас в старом китайском доме ощущение ритмичной и потому живой преемственности имеет вполне объективные истоки: китайский дом как бы собран из стандартных модулей или, по-китайски, «промежутков» (цзянь), имевших точные физические параметры, причем их число всегда было нечетным, что придавало всей постройке известную асимметрию и, следовательно, больше динамизма. По мере разрастания семьи к усадьбе просто добавляли новые модули, так что китайский дом был почти буквально растущим «телом рода» и даже планировкой своей напоминал человеческую фигуру. Впрочем, никакая статика неспособна выразить подлинный принцип устроения китайского дома, каковой представлен в идее «утонченной истины» вещей: вещь становится собой, когда претерпевает превращения, ее природа – это предел ее существования, способность быть «такой, какой она еще не была». И в этом смысле вещи – верные друзья человека (даосский мудрец у Чжуан-цзы – «друг Неба и Земли»).

Святость жизни, конечно, не предмет, а событие, событийность полюсов, встреча, как в пространстве «небесного колодца», человеческой искусности и первозданного зияния небес. Тело должно быть цело. Пустое и наполненное, густое и разряженное, свет и тень, верх и низ, массивное и воздушное вовлечены в китайском доме в бесконечно утончающуюся игру оппозиций, где одно всякий раз по-новому отражается в другом в потоке жизненных метаморфоз. Этот почти волшебный эффект планировки и обстановки своих жилищ китайцы смаковали с особенным удовольствием. В своих садах благодаря подвижности пространственных границ, взаимной обратимости интерьера и экстерьера, умелому расположению предметов и экранированию они добивались впечатления необыкновенной сжатости, насыщенности пространства, воспитывая в зрителе чувство иллюзорности любой точки зрения и мечту о всеобъемлющей, прямо-таки вселенской перспективе.

В домах сановника Лу главная роль в этом событии «восполнения думы» отводилась дверям с их мастерски сделанными резными панелями, где представлены разные назидательные сюжеты (головы многих персонажей, впрочем, варварски отбиты – след Культурной революции). Волнующая рябь декоративной резьбы, покрытой темно-красным – цвет самой жизни – лаком, и есть лучший образ преемства-в-разрыве просветленно-святого быта: не присутствие и не отсутствие, самостирающаяся граница, знак всеобщего различия, ни от чего не отличного. В китайском быту такие двери называли ветровыми окнами, поскольку они обеспечивали циркуляцию воздуха в доме (сообщительность – превыше всего), а в зимнюю пору, когда их заклеивали бумагой, удерживали тепло в комнате. В такое время, когда бумага тускло освещалась изнутри, происходящее в комнате казалось внешнему наблюдателю чем-то вроде представления театра теней, столь любимого китайцами в старину.

Поистине, опознание святости жизни заставляет увидеть быт своей собственной тенью, и во внутренней глубине тени прозревается «таковость» всякого существования.