Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

спроектированы за океаном и в своем большинстве являются почти точными копиями американских образцов, так что нынешний облик Шанхая местами неотразимо напоминает стакатто чикагского скайлайна. Вторичность новейшей шанхайской архитектуры, кажется, ничуть не смущает китайцев, ведь речь идет о реальности как подобии, самая природа которого состоит в бесконечной воспроизводимости, серийности, в принципе отменяющих различие между оригиналом и копией. Эта вторичность к тому же наследует сознательной вторичности шанхайских колониальных стилей прежних времен и, наконец, страсти китайцев к имитации (выражающей в действительности страсть к самопросветлению духа посредством опознания архетипического жеста).

На Западе небоскреб напоминает об устремленности человека к Богу. В Китае он тоже имеет свой исторический прототип в культовом здании – буддийской пагоде, но вследствие имманентности китайского «неба» предстает скорее образом внутреннего самовозрастания духа. Возможно, по этому трансцендентность крупнейшего китайского мегаполиса выражается не столько в утопически-идеальных, сколько в симулятивно-исторических формах. Если «небесному» измерению небоскребов соответствует сеть транспортных эстакад, опутывающих город, то съезды с высотных скоростных дорог, подобно геологическим шурфам, погружают в глубины истории, что в наши дни оказывается постмодернистски-симулятивными островками традиционного, колониального, революционного Шанхая. Вот и в основании высоченной шанхайской телебашни устроен музей старого шанхайского быта все с теми же китчевыми, откровенно имитационными муляжами предметов. Вообще-то такая двухслойная, «небесно-земная», структура не свойственна ни городам Америки, целиком погруженным в повседневность, ни тем более городам европейским, являющим исторически-цельный образ культуры. (Недаром роль транспортных эстакад в европейских столицах обычно выполняют туннели.)

Один из самых рекламируемых «исторических» островков Шанхая – часть бывшей французской концессии с домом, где воспроизведена обстановка первого съезда КПК и можно даже посидеть на стуле, на котором в дни съезда сиживал молодой председатель Мао. Рядом улочка дорогих ресторанов в псевдозападном стиле, привлекающая местных снобов. Старина здесь, в сущности, не воссоздается, а создается, и притом на продажу. И примечательно, что этому псевдоисторическому кварталу дано название: «Новые Небо и Земля». Поистине, старое доставляет удовольствие, когда о нем забываешь.

Неподалеку, в районе храма покровителя города, раскинулся огромный китайский базар с лавками и парком в традиционном китайском вкусе. Здесь, под сенью аскетической инженерии небоскребов и хайвэев кипит человеческий океан, питающийся своими иллюзиями. Бетонные изгороди в китайском парке старательно имитируют стволы бамбука. Продаваемые в бесчисленных лавках ремесленные поделки порой достигают уровня высокохудожественных подделок. Столы уличных торговцев завалены пиратскими видеодисками по цене меньше доллара за штуку. На каждом углу вам пытаются всучить поддельные часы «Ролекс». Я был свидетелем того, как мой тайваньский коллега, вступив в торг, сбил цену с пяти десятков долларов до четырех. В какой-то момент я не выдерживаю и на очередное предложение купить «Ролекс» громко отвечаю с наигранной свирепостью:

– Ты что думаешь, дурак, я и вправду куплю твои поддельные часы?

У парня, никак не ожидавшего такого афронта от иностранца, да еще на внятном китайском языке, отвисает челюсть. Я любуюсь произведенным эффектом. Пережив свой «момент истины», продавец непроизвольно выпаливает мнение, засевшее в его подкорке:

– Так ведь часы-то совсем как настоящие!

Вечером на людной улице ко мне бросается представительница местных высокоромантических публичных женщин:

– Hello, mister!

Не могу устоять перед соблазном еще раз использовать свое проверенное оружие и спрашиваю ее, не поворачивая головы:

– Ты чего хочешь?

От растерянности девица бормочет вроде бы несуразные, но, если вдуматься, не такие уж бессмысленные слова:

– Я хочу Шанхай.

– Ну, так я точно не Шанхай! – триумфально парирую я.

Я сказал правду. Я сказал то, что думал. И теперь мне нет места в этом городе чистых грез. Прощай, Шанхай!

Первая стихия

Все вещи возвращаются к единому.

Но куда возвращается единое?

Чаньский коан

Больше всего в последней поездке по Китаю меня поразила надпись над входом в общественный туалет посреди знаменитого Западного озера в городе Ханчжоу. Изящно выписанные иероглифы гласили: «Врата возвращения к единому». Мой китайский спутник не увидел в надписи ничего странного: из воды выходим, в воду все и возвращаем, чему тут удивляться? Этакий китайский эквивалент гераклитовского «Все течет», но в чисто китайском вкусе спроецированный на человеческий быт и сведенный к самому что ни на есть банальному – но, будьте уверены, без тени цинизма! – здравому смыслу.

Вода, конечно, и в Китае вода. Она и там воспринималась как первая стихия жизни, все рождающая и питающая. Правда, китайцы тесно сближали ее с человеческой природой и вообще человеческой жизнью, что европейцу странно и непривычно. Даосский патриарх Лао-цзы уподобляет мудреца «мутному потоку, который все вбирает в себя». Потоку мутному, ибо он хаотичен, слепит пестротой бытия, но нет ничего более живого и животворного, чем хаос. Китайская поговорка отмечает:

«Где вода чиста, не бывает рыбы. Где вода грязна, кишит жизнь».

Впрочем, есть у китайцев и афоризмы, относящиеся к чистой воде, например:

«Лунный луч достигает до дна пруда, не оставляя в воде следа».

Такова реальность в китайском понимании: действие Великого Пути, которое есть абсолютная манифестация, чистая экспрессия, не имеющая ни предела, ни причины, ни истории. Да и самое сознание в его незамутненном, первозданно-покойном состоянии тоже подобно чистой воде, хранящей в себе, как зеркало, все образы мира. У него нет формы и тем более «основы», потому что его природа – всеобщее соответствие, функциональность без содержания. И, как ни странно, безупречно соответствовать другим – значит быть воистину самим собой.

Вода крайне мягка и уступчива, но не поддается сжатию и, предоставленная своему свободному, естественному течению, сметет любое препятствие. Такова природа мудрого и такова же природа народа, управлять которым, по китайским понятиям, нужно так же, как регулируют течение вод: не нужно прилагать усилий для того, чтобы заставить воду течь туда, куда она стремится сама, но горе тому, кто вздумает преградить ей путь. Недалеко от Ханчжоу, на окраине городка Шаосин, теперь стоит на вершине холма гигантская железная статуя мифического царя Юя, который, по преданию, «направил течение вод в Поднебесном мире», заслужив себе звание мудрейшего правителя и отца нации. Местные власти нынче устраивают у подножия холма церемонии с танцами, ударами в священный колокол и огромный барабан. Представления эти служат назидательным целям: они подтверждают верность китайского народа заветам своего первого гидротехника.

Но единство водной стихии куда шире по своим формам и значению. Как мировая субстанция, вода есть воплощение связи и взаимопроникновения всех вещей. В ней и посредством нее хранится единство всего живого и отдельных организмов. Мировой океан охватывает и связывает все континенты. Вода – идеальная среда для распространения всех импульсов силы, всякой