Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

ли это, но определенно можно сказать, что настоящий мастер не станет заниматься саморекламой и плодить учеников конвейерным способом. И почти с такой же уверенностью можно сказать, что, когда кончилась действительная история монастыря, началась его новая, виртуальная история. Неиссякаемый поток книг, кинофильмов, но особенно телесериалов и телепередач сделал Шаолинь самым известным символом нового-старого Китая или, говоря прозаичнее, самым раскрученным китайским брендом на глобальном «рынке цивилизаций», где торгуют культурными мифами. На этом рынке интересуются не тем, что вообще есть в мире, а что есть в нем заманчиво-экзотического. И тут, как на всяком торге, есть свои «вершки» и «корешки». Широкой публике достаются «корешки» увлекательных зрелищ, а властвующие покровители последних берут свои проценты с чувства единения, которое такие зрелища внушают толпе.

В последний раз восемь лет назад я приезжал в Шаолиньский монастырь как посланец российских официальных структур и гость провинциальной партшколы. Меня привезли на двух мерседесах в сопровождении пяти человек и немедленно провели к настоятелю. Царственно-важный настоятель с лицом, «как полная луна» (непременный атрибут заслуженного монаха), принял меня в обществе секретаря по идеологии из местного парткома. Он сказал, что с удовольствием пошлет в Москву шаолиньскую команду мастеров ушу и сам туда поедет, но только в сопровождении своего «советника по идеологическим вопросам», и показал рукой на сидящего рядом партийного вождя. И это прозвучало так естественно, что не было никакого сомнения: в Китае сам Будда велел начальствующим монахам иметь своим спутником секретаря по идеологии.

А нынче я на правах рядового посетителя с утра отправляюсь осматривать знаменитое место. Вместе с потоком туристов вхожу в ворота монастыря. Планировка и архитектура этого заведения, стяжавшего славу жемчужины китайской культуры, ничем не примечательны. К тому же большая часть построек восстановлена совсем недавно после разрушений Культурной революции. Вместо буддийских песнопений вокруг визжат пилы и стучат молотки, аромат благовоний заменяет запах строительного раствора: спешно возводятся все новые здания. В очередной раз пытаюсь улучить момент, чтобы заснять единственную достопримечательность монастырского ансамбля – старинные железные статуи воинов в боевых позах. Увы, как и в предыдущие два раза, ничего не выходит: на статуях непрерывно виснут фотографирующиеся туристы. Вход в дальний павильон с фресками XVIII в., изображающими обучение кулачному бою, охраняет сердитый монашек. В ответ на мою просьбу пропустить меня в зал он, видимо, не обнаружив на моем лице достаточного почтения, неожиданно отвечает отказом.

Бегу от людской сутолоки за ворота монастыря. Но там та же плотная и праздная толпа, обступившая сувенирные лавки и лотки уличных торговцев. Кишит народ и в находящемся рядом знаменитом «лесу ступ». К горе за торжищем приладили сразу две канатные дороги, ведущие к каким-то отдаленным храмам и скитам. Теперь среднестатистический турист застрянет здесь на целый день. Оглядываюсь назад и смотрю на гору за монастырем туда, где, по преданию, основатель монастыря иноземный монах Дамо (Бодхидхарма) провел в созерцании стены девять лет. К моему удивлению, рядом с пещерой теперь виднеется большая белая статуя сидящего Бодхидхармы. Памятник затворнику! Ничего более нелепого и представить невозможно. Но и то верно, что патриарх Дамо, медитирующий в пещере, – одна из самых популярных тем китайской живописи: на Востоке, как ни странно, образ ценят за то, что он служит симулякром, заместителем отсутствующей реальности.

«В строительстве социализма есть китайская специфика», – любил повторять Дэн Сяопин. По всему видно, что строительство «нового Китая» с его ультрасовременными заводами, небоскребами и дорогами (каких, увы, в России еще долго не будет) сопровождается столь же лихорадочным, импровизированным строительством таких вот заместителей отсутствующей – всегда отсутствующей, конечно, – древности. Весь Китай покрылся новодельными «историческими местами», прославляющими отдельные эпизоды коллективной памяти китайцев. На пути в Шаолинь, в древнем городе провинции Шаньси Линьфэне, мы посетили, например, восстановленную недавно «могилу» легендарного царя древности по имени Яо – образчика всех конфуцианских добродетелей. Самой могилы там, естественно, нет, зато есть огромный парк с цветником, помпезными воротами, храмом, музеем, «счастливым» колоколом, за каждый удар в который его бдительный прислужник берет по одному юаню, и прочими развлечениями. Неподалеку от того места теперь имеется и «могила» столь же мифического преемника Яо – царя Шуня. Еще дальше к югу к услугам желающих испить из чаши «вечноживой мудрости» Китая – храм знаменитого полководца древности и образцового патриота Гуань Юя, которого в народе почитают как бога войны и бога богатства и т. д.

В этом стремлении приобщиться к исторической экзотике (точнее, заново ее воссоздать) угадывается реакция на кризис тотализирующей и, в сущности, самоедской идентичности революционного модерна, который образцами своего «высокого» стиля прославлял героическое самопожертвование, а несознательных изводил «исправительным трудом». Постреволюционная эпоха, она же эпоха постмодерна, принесла вкус к «инаковости», питающийся зрелищами. Здесь тоже есть свои контрасты. С 1980-х годов творческая интеллигенция, которая, как известно, «беспочвенна» и склонна к диссидентству, проецирует «инаковость» на традиционный крестьянский быт, рисуя образ темного, полудикого народа, объясняющегося больше междометиями и ругательствами или просто поющего свои непонятные, древние песни. Из такого материала шубы «исторического величия» не сошьешь. Более того, народная немота наводит на мысль, что глас народа заглушают фанфары партийной пропаганды. А между тем власть остро нуждается в нейтральных символах культурного единства нации. Могилы родоначальников китайской цивилизации и, по умолчанию, предков едва ли не всех китайцев очень подходят для этой цели. Более того, подобные достопримечательности отлично служат единению Срединного государства с мировой китайской диаспорой – главного двигателя китайского «экономического чуда». Тот же Шаолинь привлекает толпы туристов из Гонконга, Тайваня и стран Юго-Восточной Азии. Да и «могила Яо», как выяснилось, отстроена на деньги эмигрантов. Недалеко от нее – явление, как я заметил, частое в Китае – располагаются административные и партийные учреждения: власть на своем месте.

Миражи официально санкционированной, одомашненной «инаковости» почти затмили колючие образы реального-«иного». Политика властей в том и состоит, чтобы не драматизировать идентичность, сталкивая «передовое» и родное «отсталое», а перевести ее в область приятных мечтаний о своей «прапочве», каковая есть сама сила жизненного роста или, как говорили в Китае, «сокровенный импульс» жизни. Постичь же этот импульс можно только в акте самораскрытия, или просветления, духа. В «прапочве» китайской мудрости как раз нет ничего от исторической древности, она рассеяна в актуальности жизненного порыва и более того – в спонтанности народного быта. Духовное пробуждение, говорили ученики Дамо, опознается как «выливание воды в воду»; оно есть только безупречное соответствие сознания актуальному бытию, чистое действие – не более того, но действие глубоко нравственное: соответствие как со-ответственность. С этой точки зрения «древность» шаолиньского патриарха не отличается от его новодельной китчевой скульптуры.