Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

цельности. И, кстати, по-своему эффективный и, главное, нравственный способ использования всевозможных технических средств.

Место для усадьбы выбрано, конечно, в соответствии с законами китайской геомантии – науки «ветров и вод»: позади склон холма, спереди река, за ней гряда невысоких гор. Такая конфигурация местности способствует сосредоточению в этом месте благой энергии. Тому же служит окружающая усадьбу высокая – намного выше жилых строений – стена из прочного кирпича. Единственный вход в усадьбу загораживают такие же высокие ворота с дозорной башней, обитые железом. Перед воротами возвышается естественная стена из лёсса с деревьями на вершине: дополнительная и притом естественная защита от врагов и злых духов. Усадьба выстроена во второй половине XVIII в. и насчитывает в общей сложности 88 дворов и 776 домов. Чуть позже, на другом берегу глубокой расселины, тянущейся вдоль западной стены усадьбы, появился еще один жилой комплекс: 35 дворов и 342 дома. Здесь жили два родных брата, два самых преуспевающих члена клана.

Там, где царит органическая полнота жизни, человеческая жизнь регулируется не разделением труда и обменом продуктами, а ритуалом и «сердечным общением». Ритуал удостоверяет статус каждого человека согласно его месту на родовом древе, а также положению в обществе. Первое важнее, и, к примеру, ворота младшего из двух удачливых братьев уже и ниже ворот старшего несмотря на то, что служебный ранг он имел повыше: негоже младшему брату задаваться перед старшим, порядок рода – превыше всего. Иерархия развертывается в пространстве: передние ряды домов предназначались для прислуги, к стене усадьбы пристроены караульные посещения, старшие же члены семьи как главная ценность рода обитали в глубине двора.

В поздней части усадьбы находится главный родовой храм клана и даже статуя его легендарного основоположника Ван Цзыцяо, сановника древней династии Чжоу, который стал отшельником и даже, по преданию, обрел бессмертие. Конфуцианец и даос в одном лице, Ван Цзыцяо удовлетворяет всяким вкусам ученой элиты Китая. Сама статуя, впрочем, постреволюционный новодел для туристов. Надписи перед храмом прославляют клановую сплоченность:

Когда претворяют долг, возрождается храм древности.

Когда соблюдают ритуал, воистину оживает единство рода.

При родовом храме есть и театральная сцена – явление в этих местах обычное. Например, в самой деревне Цзиншэн на 15 родовых храмов приходилось 14 сцен. Откуда такая любовь к театру именно в связи с клановыми церемониями? Думаю, все дело в том, что театральная игра выражала неформальную сторону, т. е. саму сущность, коммуникации между живыми и умершими в цельности родового древа. Нелишне напомнить, что театр, по китайским представлениям, означает «возвращение души к ее первозданному состоянию»: он выявляет, как было отмечено в рассказе о Цзиньском святилище, первичную, доступную лишь переживанию, а не осознанию реальность человеческого восприятия, исконную «правду сердца», предвосхищающую наше знание о мире. А это уже причастно духовному совершенствованию. Театральное действо в китайском понимании способно совмещать чистую радость жизни и нравственное усилие. Нарочитые, до последнего нюанса стилизованные ужимки китайского актера, игра эмоций на его застывшем лице-маске, чистые и яркие цвета его грима и костюма ничего не представляют, ничего не обозначают, кроме самих себя, самой сущности игры, и являются непосредственным явлением, точным слепком пространства «сердечного общения» и усилия самовыправления духа, о которых возвещает ритуал. Вот почему театр в Китае – составная часть религиозного праздника, и притом как бы зеркальное отражение священнодействия, а за пусть и сомнительным ремеслом «лицедея» признавали право на гунфу – духовное достижение. Одним словом, китайский театр – это ритуал, вывернутый наизнанку.

Родовой храм и театральная сцена – не единственные символы кланового единства в усадьбе Ванов. В ней есть школа с библиотекой, где учились только мальчики, добродетель коих, согласно древней поговорке, заключается единственно в их способности к учению. Обстановка в школе (как и в жилых помещениях) спартанская: из мебели есть только низкие скамьи и столы. (Надо сказать, что и спали шаньсийцы на отапливаемой лежанке – почти на кирпичах, а под голову клали керамический подголовник.) К девочкам другое отношение: их бесталанность, как утверждала молва, и была порукой их добродетели. Девушек, достигших 13 лет, переселяли в Башню рукоделия, где они жили почти в полной изоляции, осваивая женские занятия в ожидании замужества.

Но вернемся к прозрениям, которые дарит китайский театр. Мы догадываемся теперь, что смысл духовного совершенствования по-китайски есть узрение внутренней глубины сознающего знания, и оно заставляет пережить предел всякого видения. Частокол стен, перегородок, экранов, решеток безжалостно сужает взор, как бы требуя отказаться от всего личного и частного, принять неумолимо-должное. Этот моральный императив выписан повсюду на стенах и декоративных воротах призывами: «Верность долгу и почтительность к старшим», «Усердие и бережливость», «Скромность» и т. д. Современный, обмельчавший люд пишет их краской на заборах госучреждений. В старинных усадьбах такие наказы вырезаны в камне – на века. С другой стороной китайского жизненного идеала – переживанием чистой радости жизни – дело обстоит сложнее. Напрямую просить неудобно, да и сглазить можно. Поэтому пожелания здоровья, долголетия, богатства, чинов, потомства и прочих компонентов жизненного счастья зашифрованы в декоративных изображениях-ребусах, образы которых представляют отвлеченные понятия по принципу омонимии, или звукового подобия. Эти странные картинки оленей с персиками, дев с баранами, обезьян на лошадях, карпов, выпрыгивающих из воды, веселых небожителей выглядят как нарядный, живой орнамент неизменно мрачных стен и ворот с их холодно-назидательными лозунгами. Игрой ассоциаций удостоверяется самое присутствие смысла как родовой, исполненной творческой мощи жизни. Иногда подобные шарады образуют более сложные комбинации, выявляющие сокровенные, недоступные поверхностному взгляду глубины смысла. Более того, вся усадьба спланирована так, чтобы улочки в ней составляли фамильный знак Ван. То был не просто каприз: иероглиф «ван» означает «правитель», а как графическая форма он являл собой «связь Неба, Земли и Человека». Наконец та же усадьба символизировала «приникшего к земле дракона» – символа счастья: ворота – драконья морда, симметрично расположенные на площади за воротами колодцы – его глаза, главная улица – его туловище, боковые переулочки – когти, а пышные деревья у дальней стены – его хвост.

Вот так в китайском доме пирамида смысла – прообраз иерархии родового тела – раскрывается слой за слоем подобно тому, как самому пространству придана здесь слоистая глубина, а калейдоскопическая насыщенность видов создает при движении эффект постоянного обновления нашего жизненного мира. Стесненность взгляда компенсируется постоянным воспроизведением базового модуля семейного двора, отчего нас не покидает ощущение некой внутренней преемственности в нашем опыте. Великий Путь, говорили в Китае, есть «вечно вьющаяся нить». Временами перед нами и вправду возникает длинный проход, словно нанизывающий на себя ряды жилых комплексов. Таковы же улицы в сохранившемся без изменений старинном