Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

кирпичах, а многие и сегодня (прежде – большинство) не прочь слиться с землей еще при жизни: роют себе в отвесных лёссовых склонах пещеры и живут там, словно заживо погребенные анахореты, с земляным полом и ложем, нишами для сидения в стене и даже земляным столом. Земля для них, как и на Руси – специально расспрашивал об этом, – тоже мать и материнская утроба, которая все рождает и все в себя вбирает. Правда, в отличие от русских, китайцы относятся к Матери-Земле без экзальтации, а скорее деловито-трезво, как рачительный хозяин. Китайский крестьянин, конечно, поклоняется множеству «земляных» богов, но не столько боготворит землю или умиляется ей, сколько соработничает с ней.

Впрочем, земная простота здешнего материального быта ничуть не отменяет его особой, в чисто китайском вкусе церемонной изощренности. Затейливые, красочные орнаменты, тончайшая резьба по дереву, богатые традиции театральных представлений, скульптуры, боевых искусств и всевозможных ремесел – это тоже приметы местного уклада, которые теперь становятся общекитайскими брендами.

В этом субстанциальном единении человека и земли на уровне самой вещественности тела – динамической вещественности! – есть что-то неподражаемо китайское. Недаром китайские художники любили изображать святых людей с помощью живописной техники, предназначавшейся для пейзажных картин (впрочем, сам термин «святой» или «блаженный» в китайском языке представляет собой сочетание знаков «человек» и «гора»). А сегодня в местах скопления туристов местный умелец быстро нарисует вам пейзажную картинку в традиционном стиле одним пальцем, виртуозно преобразив шероховатости человеческой кожи в фактуру скальной породы. Китайцы разглядывают такие подделки пейзажа с неподдельным восторгом, но меня они оставляют равнодушным. Видно, нет привычки ценить мнимости…

Как бы там ни было, голая земля – это серьезно. Один старинный китайский писатель заметил, что весеннее цветение природы слишком волнует дух и только с приходом осени, когда деревья сбрасывают листву и скалы обнажают себя, правда вещей проступает воочию. Лёссовый пейзаж, почти лишенный растительности и красок, с поразительной наглядностью и силой предъявляет голую правду жизни, впитавшуюся в земные недра, но лишенную земной тяжести, изумительно одухотворенную. Ибо фантастичнее всего как раз то, что воплощает предел естества и простоты. Человеческое скрытно продолжается в нерукотворно-небесном, небесное хранимо человеческим. Как гласит старинная китайская поговорка, «когда осуществляется путь человека, путь неба осуществится сам собой».

Пейзаж лёссового плато поражает этой непроизвольной, даже немыслимой слитностью природного и рукотворного. Каскады лёссовых холмов кажутся заботливо выстроенными террасами полей, да сплошь и рядом таковыми и оказываются. В их подозрительно ровных уступах то и дело мерещатся развалины древних крепостей. Кое-где прямо к отвесным стенам пропастей прилепились маленькие храмы с красными колоннами и зеленой крышей – такие же ровные и вытянутые, как склоны за ними. Посреди крестьянских полей виднеются какие-то башенки прямоугольной формы – не то естественные столбы из лесса, не то остатки крепостных стен. Местные жители не сдирают эти прыщи земли, боясь навредить своей кормилице. Иной раз прямо посреди поля и вправду увидишь древние ворота, и крестьянин, там работающий, ходит сквозь них, как аквариумная рыбка проплывает через свой подводный грот.

Вместо противостояния природы и культуры, засвидетельствованного европейской эстетикой руин, китайское мировосприятие утверждает преемственность того и другого в потоке преображенной воображением, истинно фантасмагорической действительности или, если угодно, достоверной фантастики. Китайцам не нужен оригинал, потому что они не разделяют грезы и действительность, сон и явь. Да и в «объективной» (где она, эта объективность?) материальности вещей есть что-то глубоко пошлое, отталкивающее. Вещь живет в своей тени. И эта жизнь – как сон пробуждения. Ибо чем больше бодрствует дух, тем нереальнее окружающий мир. Тут кроется все оправдание искусства и творчества в китайском понимании: подлинная жизнь, т. е. жизнь, наполненная сознанием и сознательно прожитая, не может не быть феерически прекрасной помимо и вне всякого украшательства. Для сравнения замечу, что в соседней Японии эту формулу перевернули: там, наоборот, жизнь стараются сделать продолжением искусства, всячески ее эстетизируя. Ну, а в Европе с ее платоническим дуализмом горнего и дольнего жизнь и искусство существуют параллельно. И даже современное искусство, демонстративно разрушая границу между искусством и жизнью, тем самым лишь подтверждает ее незыблемость.

Природа сделала все возможное, чтобы подтвердить правоту главного китайского откровения – откровения вечнопреемственности жизни. Вокруг совсем нет ярких, свежих цветов: блеклая, как будто выцветшая почва и белесые, словно вытертое одеяло, небеса; такое же бесцветно-белесое солнце, которое на рассвете и на закате становится пунцово-красным, как медная сковородка. В воздухе плавает пыльная дымка, туманящая взор и скрадывающая расстояние. Один к одному как на старых китайских пейзажах: мир настолько же видимый, насколько и невидимый, тающий в собственной глубине, изумляющий перепадами высот, где, впрочем, верх и низ отражаются друг в друге и друг друга нивелируют. Это мир как всеобъятная сфера, «мать всех форм», постигаемая равно вовне и внутри созерцающего. Этот мир учит прозревать незримое и воспитывает смирение всевидения.

Что же такое вечнопреемственность всеобъятно-пустотного «одного тела» мироздания? Древние китайцы уподобляют его животворной пустоте материнской утробы, из которой выходят все вещи. Но оставим метафизику и обратимся для примера к одному из главных культурных памятников Шаньси – так называемому «цзиньскому святилищу», расположенному неподалеку от главного города провинции Тайюаня. Изначально это был родовой храм царства Цзинь, существовавшего здесь с IX по IV вв. до н. э., т. е. в некотором роде олицетворение родового тела местной династии. Но за свою без малого трехтысячелетнюю историю древнее святилище утратило свой первоначальный смысл и превратилось в пестрый, даже хаотический комплекс культовых, мемориальных и просто увеселительных построек с множеством самых разных, порой курьезных достопримечательностей. Тысячелетнее соработничество человека и природы превратило святое место в «парк культуры и отдыха», где природное и историческо-культурное перетекают друг в друга, не оставляя возможности для собственно «обозрения». Ибо природа и культура сходятся здесь в хаосе мгновенных, мимолетных впечатлений, недоступном созерцанию, и притом сходятся в состоянии полного отдохновения (место отдыха все-таки), само-оставленности сознания. Это место – пространство чудесно-спонтанных превращений жизни.

Вот изящный павильон «Зал подношений», построенный в XII веке без единого гвоздя и скобы: настоящая древняя работа – крепкая, лаконичная, вдохновенная. Вот «неиссякающий источник», извергающий чистую горную воду в тихий пруд, над которым тысячу лет назад был воздвигнут уникальный крестообразный мост, который называли «летящим», потому что он напоминал раскинувшую крылья птицу и стоял на тонких, словно невесомых столбах. Вот ровесник святилища – могучий кипарис со скрученным стволом, тяжелыми длинными ветвями на подпорках, многочисленными наростами и дуплами. Китайцы питают страсть к таким «древним деревьям», в которых за время их долгой жизни скопились и настоялись чистейшие энергии мировых стихий. Одно из