Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

домик. Всякий раз — потому что больше и некуда. Потому что весь остальной мир — исчез, растаял — как туман на рассвете, развеялся — как облака. Был мир, да весь и кончился… Остались только сад и «пряничный» домик. И розы, щедро оплетающие мраморную изгородь и буйно цветущие в саду. И капающая с них кровь — алая, свежая… такая соленая на вкус, как будто в ней собраны все выплаканные людьми слезы. Розы и кровь, кровь и розы — вот и все, что есть на свете. Аминь!

«Какой странный вариант Ада», подумала Анна, в ужасе разглядывая свои окровавленные пальцы. «Это, что же, теперь — навсегда? навечно?!»

И беззвучный голос подтвердил: да, деточка моя; да, малюточка моя, все так… все-все так! Отсюда выхода нет. Не стоит и пытаться. Да и зачем — ведь здесь так прелестно, хи-хи-хи!

«Нет-нет, меня будут искать! И найдут! Обязательно! Непременно!»

Будут, с глумливым хихиканьем подтвердил голос. Да только не найдут. Деточка моя, малюточка моя, хи-хи-хи!

И тогда девушка закричала. А потом — проснулась.

А наутро — вот чудеса! — напрочь забыла все пережитое ею накануне. И свой недавний обморок, и страшный сон, абсолютно все. Но, главное, Анна забыла — почему она приехала сюда, в этот город. Что ей здесь понадобилось… для чего ей пришлось пересечь всю страну, меняя пароход на поезд, а поезд на курсирующие между городами автобусы. Что за блажь погнала ее в дорогу, что за странная прихоть, какой-то необоснованный, совершенно глупый каприз? Она пыталась вспомнить — и почему-то никак не могла. Ничего, она еще вспомнит. Обязательно! Подумает хорошенько и вспомнит.

— Вы так бледны, малюточка моя! — заохала миссис Тирренс. Чашечки в ее руках звякнули — тоненько, очень жалобно — будто в знак согласия. — Вам опять что-то снилось что-то нехорошее, деточка моя?

Анна сделала над собой усилие и улыбнулась. Точь-в-точь на светском приеме. Что ж, притворяться счастливой или всем довольной, или какой-угодно-вообще — ей было не привыкать. Но что же, что же придумать… что?! мазнула взглядом по узенькому бордюру, что окаймлял дорожку. Анютины глазки, сарацинская гвоздика, «петушиный гребень», резеда… и, конечно же, вездесущие маргаритки. Пестрая дорожка — яркая, как цыганские юбки. Слава тебе, Господи — нашла! Вот она, ложь во спасение. Улыбка Анны стала еще ослепительней.

— Цыгане. Мне снились цыгане.

— Опять?!

Девушка смиренно потупилась и вздохнула. Мол, ну что поделаешь, разве вольны мы в своих снах?

— Не самый приятный сон, — заметила старуха. — По старым приметам, он сулит огорчение: обман, слезы, душевные метания. И не по мелочи. Словом, одно сплошное беспокойство, — выпучив свои круглые, «совиные» глаза и назидательно подняв пухлый указательный палец, сказала она.

— Что вы, нет-нет-нет! Они были так милы со мной. Голову, конечно, заморочили, но — добрыми словами. Пели, плясали, шутили-смеялись… и даже ломаного гроша с меня не взяли. И я с ними пела и плясала, веселилась — от души! Ах, как хорошо мне было! Ах, как чудесно… словами просто не передать! — Анна склонила голову набок и вздохнула: якобы от избытка чувств. — Но как же сильно я устала…

Она чуть не добавила: «как после ежегодного большого бала, рождественского или пасхального, во дворце господина мэра», но вовремя прикусила язык.

— Ужасно устала, — повторила Анна. — Как же мне не быть бледной?

Миссис Тирренс пристально разглядывала девушку. Пристально и недоверчиво. Наконец, она вздохнула, взяла серебряный ножичек — и с одного маха разрубила лежащую перед ней на тарелке булочку. Из мягкого, сочного «нутра» медленно вытекло и разлилось нечто бурое, цвета крови. Запятнав и белый фарфор тарелки, и сверкающее лезвие ножа.

Анне показалось: невидимая холодная рука сжала ей горло. И неумолимо держала его, не отпуская. Тяжело, как тяжело дышать, Господи… Подступила тошнота. К счастью, длилось это недолго — минуту, другую — не более.

Анна вздохнула, не до конца веря в свое избавление. «Джем. Это брусничный? джем… вот же чертова старуха.» Еще немного — и я тут сойду с ума, никогда не увижу брата и не вернусь домой… чертова, чертова старуха!!!» — вихрем пронеслось в ее голове.

— А, по-моему, деточка моя, вы простудились в дороге, — вздохнула миссис Тирренс, намазывая очередную булочку. — Вот и снится вам разная дрянь. Постельный режим, горячее питье, побольше сладостей, они помогают, да! — и через несколько дней вас будет просто не узнать. Стрелиция! — рявкнула она так, что Анна подскочила на месте.

Великанша, как и в прошлый раз, выросла будто из-под земли.

— Отнеси гостью в дом. Помоги ей улечься, принеси мое снадобье… лечебное, да. Я сейчас приду, помогу.

И, несмотря на слабые возражения Анны, великанша молча подхватила ее и бережно понесла. Девушка сопротивлялась бы дольше, но голова ее внезапно стала кружиться, мысли путаться, а мир вокруг — начало как будто заливать молоком. Оно постепенно вскипало и, наконец, взметнулось гигантской волной… Исчезли все запахи и звуки. А потом — и весь мир исчез.

Через пять минут, бездыханную Анну осторожно уложили на постель. Как на постамент из белого мрамора. Пришедшая миссис Тирренс удовлетворенно потерла руки, умильно вздохнула и тихо засмеялась: надо же, опять ее снадобье не понадобилось. Ничего-ничего, я тебя вылечу, деточка моя. Бедняжечка, малюточка моя прекрасная. Всенепременно вылечу — раз и навсегда! Хи-хи-хи!

Она проснулась, когда за окнами было уже темно. Что с ней творится? Почему второй день ей видятся кошмары, откуда эта необыкновенная, такая непривычная для нее, слабость? Почему ей кажется, что она попала в какой-то колодец безвременья? Почему в этом саду изумительной красоты ее все пугает, а должно бы радовать? Но, главное, почему ей временами совсем худо, откуда эти внезапные обмороки, что с ней, что?! Конечно, все это неспроста, не от болезни. Банальная простуда не даст и не может дать таких чудовищных побочных явлений. Когда сон мешается, путается с явью — и толком не разобрать, где ты сама. По какую сторону зримого мира, на какой из его граней.

До того, как она поселилась здесь, в пряничном домике, никакие кошмары ее не мучили. Даже в детстве. Даже в тот год, когда Патрик… нет, не уехал — сбежал! — из родного дома, чтобы никогда более не возвращаться, не переступить его порог и не заключить в объятия ни отца, ни мать, ни ее. Он разбил им сердца — всем троим. Господи, как высокопарно звучит, но ведь это правда. Так все и было.

Первым ушел отец. Он стал запираться у себя в кабинете и просиживать там дни