Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

напролет, в молчании. Он смотрел перед собой — и ничего не видел, потому что мыслями был далеко от родного замка. Он писал большие, подробные письма сыну, запечатывал их в конверт и, готовые, отправлял в ящик письменного стола. (Там их и нашли после его смерти.) Однажды отец остался ночевать там, прямо в кресле, а утром — не проснулся. Слуги звали его, стучали в запертую дверь кабинета… напрасно. Это случилось в канун дня рождения Патрика — значит, и ее дня рождения. Думать об этом было невыносимо, поэтому Анна запретила себе думать об этом, запретила — раз и навсегда. Иногда у нее это получалось, и даже неплохо. Не часто, нет. Иногда…

За ним ушла и мама. Через три года после побега единственного, безмерно обожаемого, сына и через год после смерти не менее любимого, дорогого сердцу мужа. Двое мужчин — обожаемых горячо, страстно, безудержно! — покинули ее навсегда.

«Дочь, у вас есть дочь» — напоминали родственники и друзья, им вторили старые, преданные слуги. И слова их с каждым днем становились все настойчивее. Но как будто не касались ее рассудка, скользили мимо, мимо, мимо. Не проникали они и в ее душу.

«Дочь? А, да… наверное. Наверное» — абсолютно равнодушно, рассеянно отвечала вдова. Но разве дочь заменит ей этих двоих, ушедших? Нет, никогда.

И вскоре напоминать о дочери перестали. В конце концов, у них — родственников, друзей и старых, преданных слуг — нашлось множество и своих дел. Очень важных, порой, неотложных. А что делать? Сколько можно безуспешно «долбить каменную стену» — как выразился один из многочисленных дядюшек Анны, родовитых, однако совсем небогатых. При этом его глаза как-то особенно алчно блеснули. Или ей просто показалось? Возможно… она многое успела позабыть.

Так Анна превратилась в невидимку — не для всех, но для многих. А, главное, для своей матери. Вдова проходила мимо собственной дочери, как будто мимо пустого места. Или же одной из мраморных статуй, что украшали залы и галереи замка, и, конечно, сад. Или портрета — одного из множества полотен, очень старых и современных, развешенных по всему дому. Если бы не друзья дома и не слуги, которые пестовали Анну с младенчества — девушке впору было бы сойти с ума.

«Кто это?» — холодно и отстраненно спрашивала вдова, в очередной раз, натыкаясь на дочь. — «Пусть приходит на следующей неделе. Сегодня и завтра я ни принимать, ни видеть никого не хочу».

«Это ваша дочь, миледи».

«Да? Совсем непохожа. Хотя выглядит неплохо. Ну, займите ее чем-нибудь», махала рукой вдова: мол, потом… все потом! Устала, надоели. Не до вас.

А через полгода, в очередной раз столкнувшись с Анной в одном из коридоров замка, вдова сказала — как отрезала: «Вы лжете. У меня никогда — слышите?! — никогда не было дочери. И хватит об этом. Где слуги? Просто беда: когда они нужны, их вечно нет на месте!» Когда запыхавшиеся слуги прибежали, вдова отчитала их за то, что пускают в дом неизвестно кого, без малейшей рекомендации, что за бессовестное, безобразное отношение к ней, своей хозяйке?! Эта девица вам, наверное, платит — раз она здесь? Опять — здесь! Уберите куда-нибудь это несносное, нахальное, назойливое создание, чтобы глаза мои ее больше не видели! Сначала накормите, потом выясните — кто она, и, наконец, выставите! Гоните, гоните ее вон! Приличные девушки так себя не ведут. Вон ее, вон! И перед тем, как выставить, обыщите ее хорошенько — не украла ли чего! Что вы на меня уставились? Выполняйте!»

И теперь, при виде матери, с пустым взглядом, но очень деловито спешащей куда-то, Анна мгновенно пряталась… куда угодно, лишь бы не попадаться той на глаза. Девушку не терзала обида — грех обижаться и копить в душе зло на безумную. Только горечь и жалость — вот что испытывала Анна. Только их и ничего более. Ей и самой внезапно захотелось стать невидимой — исчезнуть, испариться. Или надолго заснуть — чтобы потом, очнувшись от грез, узнать: все, как прежде. Все живы и здорово, все счастливы. Невероятно, безудержно счастливы.

Неисполнимые то были мечты. Глупые и немного трусливые, подумала Анна. И вздохнула: в те дни — одинаково серые и унылые, такие тягучие — она ходила тише, говорила редко, чаще отвечала; носила черное, только черное (ох-х!). И как-то раз, проснувшись ни свет ни заря, Анна — в чем была, непричесанная, неумытая и босая, прокралась в гардеробную. Там, среди вороха нарядов, обувных и шляпных коробок, находилось большое старинное зеркало. В потускневшей от времени бронзовой раме. Фамильное.

Сердце Анны бешено колотилось, руки предательски дрожали. «Да или нет, да или нет?» — пойманной пичугой билась, трепыхалась мысль. Да или нет?

Анна подошла совсем близко — и вскрикнула от радости. Она есть, она существует! Вот же она, вот! А ведь этой ночью некто сказал ей во сне, с изрядным злорадством: «Ты никогда больше не будешь отражаться в зеркалах. Мать разлюбила тебя, забыла о твоем существовании — поэтому ты никогда более не будешь отражаться в зеркалах. Ты для нее умерла, понимаешь? Тебя больше нет. А мертвым зеркала ни к чему». И ведь Анна чуть было ему не поверила.

Минуло еще полгода — и вдова перестала узнавать не только родную дочь, но и всех остальных. Однажды, после обеда, она сорвала лучшие розы в саду, а потом — закрылась в кабинете покойного мужа и разожгла камин. Весьма неумело — потому как вместе с ним нечаянно подожгла ковер и кресло, что стояло неподалеку.

На крики несчастной безумицы сбежались слуги. Дверь выбили топором — и навстречу испуганным, но решительно настроенным людям полыхнул ад. А безумная будто не чувствовала боли — она кружилась и хохотала посреди огня. Крики ее радости приняли за крики ужаса. Но вдова не молила о спасении, она — Господи, спаси нас и сохрани! — она ликовала. «Вы знаете, я выхожу замуж! Аха-ха-ха! Я так счастлива, дамы и господа как же я счастлива! Что же вы? Не рады за меня? А ну веселитесь, живо! Я так хочу! Аха-ха-ха-хаа!» И захлопала в ладоши. «Вот мой жених, а этот милый мальчик, — она показала на портрет сына, — будет нашим свидетелем. Ах, как я счастлива сегодня!»

Люди оцепенели от жуткого зрелища: на безумице и впрямь было надето роскошное подвенечное платье. Жемчуг трескался от огненного жара, трескался и осыпался. Рубины искрами и «кровавыми» брызгами падали с ее корсажа и рукавов. И алмазы