Пропавшие наши сердца - Селеста Инг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И давно ты здесь живешь? – спрашивает Чиж, доедая остатки.
Почти месяц. Только «живу» – не самое подходящее слово. Это временно, пока я готовлюсь.
Это лишь вызывает у Чижа новые вопросы. Готовишься? К чему? Что ты затеяла?
Выпей молока, Маргарет наливает кружку и подает Чижу. От него кости крепнут.
Плеснув молока и себе, она делает глоток.
Да и хранить его негде, добавляет она. Холодильника здесь нет. Так что до дна.
Она достает из пакета банку, дергает за кольцо. В банке поблескивают, словно драгоценности, фрукты.
Десерт, объявляет Маргарет, водрузив банку на середину стола, и эта мелочь трогает Чижа до глубины души: мама не забыла, что он любит персики в собственном соку. Чиж цепляет вилкой золотистую дольку.
Нравится тебе в школе? – спрашивает вдруг Маргарет. Учительница хорошая? А в классе тебя не обижают?
Чиж, дернув плечом, вылавливает еще дольку. Если обижают, то из-за нее, но про это ей Чиж не станет рассказывать. Меня там зовут Ноем, говорит он. Папа им велел.
Маргарет задумчиво отставляет лапшу, почти нетронутую.
Он счастлив? – спрашивает она.
Спокойным, ровным голосом, будто о погоде. Выдают ее лишь руки – ногти с такой силой впиваются в ладони, что аж белеют.
Чиж, как большинство детей, почти не задумывался, счастлив ли отец. По утрам он встает, идет на работу; для Чижа он делает все, что нужно. Но если присмотреться, можно заметить грусть, Чиж думал, это библиотека на него наложила печать, но теперь понимает, что корни, возможно, гораздо глубже.
Не знаю, отвечает Чиж. Но заботится он обо мне хорошо.
Это нужно сказать непременно, хоть Чиж и сам до конца не понимает, для чего – в оправдание отцу или чтобы успокоить маму.
Мама улыбается мимолетной печальной улыбкой. Уж в этом я никогда не сомневалась, отвечает она. И спрашивает: он все так же читает словари?
Чиж смеется: да, каждый вечер.
Надо же, даже такую мелочь мама помнит! Теперь она уже не кажется ему такой чужой.
О тебе он говорить не любит, признается Чиж. Он сказал… надо жить так, будто тебя не существует.
Чиж боялся сделать маме больно, но, против ожиданий, она кивает.
Мы с ним решили, что так будет лучше.
Но почему? – решается спросить Чиж, и мама вздыхает.
Я пытаюсь тебе объяснить, Чиж. Честное слово, пытаюсь. Но сперва дослушай до конца, иначе не поймешь. Завтра, хорошо? Остальное завтра.
Когда Чиж уже на лестнице, Маргарет его окликает.
Хочешь, буду теперь называть тебя Ноем? Раз уж все тебя так зовут.
Чиж останавливается, перила скрипят под его рукой.
Нет, отвечает он, вспыхнув. Можешь звать меня и дальше Чижом. Если хочешь.
Наутро, сидя опять за столом, Маргарет работает проворней, пальцы так и мелькают, – она знает, что время уходит. Начинает она без предисловий, будто прыгает в океан, даже не успев испугаться.
Две недели назад Чижу исполнилось девять. За завтраком Итан вдруг замер, потрясенный, и положил перед Маргарет свой телефон. Сдвинув головы над экраном, они прочли заголовок: «СТЫЧКА ВО ВРЕМЯ ДЕМОНСТРАЦИИ. ОДИН ЧЕЛОВЕК ПОГИБ, ШЕСТЬ РАНЕНЫ». Под заголовком фотография чернокожей девушки: волосы заплетены в косички и собраны на затылке, желтая шляпка, очки. Она еще на ногах, глаза еще открыты и блестят, на губах застыл крик; она еще не поняла, но уже чувствует: на груди у нее алой розой расцветает кровавое пятно. В руках у нее плакат: «ВСЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА». И подпись: «Мэри Джонсон из Филадельфии, 19 лет, первокурсница Нью-Йоркского университета, погибла от шальной пули во время разгона демонстрации против ПАКТа в понедельник».
Первая из множества подобных заметок, но фото везде будет одно и то же.
Та девушка, Мэри, прочла книгу Маргарет у себя в комнате студенческого общежития. Она изучала психологию развития, мечтала стать педиатром, и с каждой новостью о том, что из семьи забрали ребенка, в памяти у нее всплывали заключительные строки последнего стихотворения – и не давали покоя, как детский плач. Девять лет прошло после принятия ПАКТа, изъятия из семей множились, а те немногие, что попадали на первые полосы, выставлялись примерами преступной небрежности и равнодушия к детям, родители изображались неразумными, нерадивыми, черствыми, но были и другие случаи, о которых стыдливо умалчивали.
Подумаешь, слухи, отмахивались одни, детей отбирают только в виде исключения. Неизбежное зло, уверяли другие, – спасение, ради блага ребенка и общества. «Раскачиваешь лодку – не удивляйся, если твоего ребенка смоет за борт», – писал кто-то в интернете. Но на каждый известный случай приходилось множество неизвестных – зачастую родители молчали, не возмущались, ничего не предпринимали в надежде безупречным поведением заслужить, чтобы им вернули детей.
Вечером накануне шествия Мэри купила ватман, толстыми, едко пахнущими маркерами написала по трафарету слова, а внизу нарисовала грустное детское личико. После демонстрации у нее в комнате на полу нашли маркеры и остатки ватмана, а рядом валялась книга Маргарет.
Потом – пикеты, акции в память о Мэри. В соцсетях люди ставили ее фото на аватарки: Мэри, Мэри, Мэри, молодая загубленная жизнь – целая толпа Мэри, у каждой в руках плакат со строчкой Маргарет. Строчку эту набирали в поиске, и всплывало имя Маргарет Мяо, название книги. Стихи, написанные, когда она носила Чижа под сердцем или в тумане бессонных ночей кормила его грудью, глядя, как небо из черного становится темно-синим, потом сизым, словно кровоподтек.
Ведь это даже не лучшая строчка, удивлялась она, даже не лучшее стихотворение – но, как видите, вот она, на плакате в руках у умирающей девушки, почти ребенка.
Строки эти начали появляться в интернете – стали девизом противников ПАКТа. На акциях протеста, что вспыхивали тут и там краткими выплесками боли и ярости. На значках, на стенах, на раскрашенных от руки футболках. Они по всему студгородку, рассказывал Итан, округлив от изумления глаза. Маргарет, увидев такое впервые, застыла как вкопанная посреди улицы и опомнилась, лишь когда на нее кто-то налетел и чертыхнулся. Для нее это было все равно что встретить на улице своего двойника. За всю жизнь она ни разу не была на демонстрации. Она и о ПАКТе всерьез не задумывалась, если уж говорить правду.
Кто-то вывел ее строки на стене Нью-Йоркского управления по делам семьи,
