Только ты и я - Лор Ван Ренсбург

– Ее использовали как вещь, ее бросили, как что-то ненужное, на нее не обращали внимания… и она покончила с собой. Ей оставалось только одно – сделать шаг в пропасть. – На последних словах ее голос задрожал, и она быстро отвернулась. Стивену показалось, что Элли плакала, но он не был уверен до тех пор, пока она не вытерла глаза тыльной стороной ладони.

– Эй, что с тобой? – спросил он как можно мягче. – Тебе плохо?

– Нет, мне хорошо, – отозвалась Элли, но ее голос предательски дрогнул.

Когда она снова повернулась к нему, Стивен увидел, что ее ресницы все еще мокры, и, несмотря на то что его ноги по-прежнему кололи мириады иголочек, ягодицы онемели, а спина свербела от пота, ему стало ее жаль. Выражение решимости тоже почти исчезло с лица Элли, и оно снова стало беззащитным и мягким. «Еще немного, – подумал Стивен, – и она с радостью разрежет скотч, которым привязаны мои руки и ноги, если я попрошу. И я попрошу, но пока этот момент еще не наступил».

Тяжело дыша Элли крепко прижимала к груди закрытую книгу, словно черпая в ней утешение.

– Может, выпьешь глоточек?

В ответ она только кивнула и повернулась к столику с напитками, но, вместо того чтобы воспользоваться бокалом, схватила бутылку и сделала большой глоток прямо из горлышка. Потом, по-прежнему держа бутылку в руке, Элли сделала несколько шагов к камину и плеснула виски прямо на раскаленные угли. Пламя вспыхнуло с новой силой, его языки поднялись высоко вверх, в закопченную дыру дымохода, и Элли подбросила в топку несколько поленьев, как будто принося жертву голодному и недоброму существу. Ожидая, пока дрова займутся, она протянула пальцы к камину. Казалось, Элли пытается нащупать, где проходит граница, за которой руке будет уже слишком горячо. Нащупала. Обожглась, отдернула руку и даже помахала ею в воздухе. Стивен видел, что ее всю трясет, хотя она и стояла совсем близко к камину.

Когда она его освободит, он привяжет ее к этому же самому креслу и на несколько часов запрет в одной из пустых комнат, а сам как следует выспится в хозяйской спальне. Он это заслужил. Ну а когда он выспится и поест, тогда, быть может, он выслушает, что́ Элли сможет сказать в свое оправдание. Посмотрим, сумеет ли она уговорить его отвезти ее обратно в город, или придется оставить ее здесь. Насчет возможного сообщника Стивен больше не волновался. Кем бы ни был тот рыжий парень, которого он видел в галерее и на лестнице перед ее квартирой, в доме его, скорее всего, нет – уж больно неуверенный был сейчас у Элли вид.

– Как ты думаешь, можно ли его простить? – За треском горящих поленьев он едва расслышал вопрос.

– Кого?

– Ставрогина. Ведь главный смысл его исповеди Тихону заключается именно в этом – в поиске прощения. Можно ли отпустить ему грехи только потому, что он в них признался?

Стивену не хотелось снова начинать эту странную игру, но вопрос Элли неожиданно пробудил в нем ученого, который был не только хорошо знаком с затронутой проблемой, но и мог много чего по этому поводу сказать. Но в первое мгновение он мысленно вернулся к тем давним беседам, когда, сидя на диване у него дома, в гостиной, они обсуждали, кто из сестер Бронте более интересен (ему больше нравилась Шарлотта, ей – Эмили) и насколько точна Анаис Нин [22] в своей документальной книге «В пользу чувствительного человека». Элли защищала свою точку зрения с трогательной горячностью, которая ей очень шла. Он молча любовался тем, как в запале она жестикулировала, подавалась вперед или в изнеможении откидывалась на диванную спинку и вздымала руки в знак триумфа или, напротив, признавая поражение. Обычно их литературные «турниры» были просто способом весело провести время, но бывало, один из спорщиков пытался отвлечь другого, пуская в ход ласки и поцелуи. Тогда Элли, словно большая кошка, придвигалась по дивану ближе к нему и, опираясь на боковой валик, укладывала голову ему на руки. Перечисляя причины, по которым «Ворон» Эдгара По может считаться одним из лучших образцов готической литературы, она одну за другой расстегивала пуговицы на его рубашке.

Эта картина, которую он бережно хранил в глубине своей памяти, заставила Стивена испытать приступ самой настоящей ностальгии.

Потом он подумал: если он убедит Элли, что даже такого великого грешника, как Ставрогин, можно простить, то она, вероятно, решит, что он-то тем более заслуживает прощения. На всякий случай он взглянул на нее испытующе, но Элли продолжала молчать. Можно было подумать, она заранее знает все его доводы и сейчас оценивает и взвешивает их на невидимых весах. Взгляд Элли при этом по-прежнему не отрывался от его лица, но теперь ее глаза были скорее зелеными, чем синими.

Стивен уже почти решился воспользоваться паузой, чтобы привести какие-то неотразимые аргументы, заставить ее заблудиться в лабиринте слов и в конце концов вынудить сдаться, но вовремя прикусил язык. Он вдруг понял, что сейчас это, пожалуй, не сработает. Даже наоборот – любое его слово, даже самое невинное, могло заставить ее сорваться и принести ему вместо пользы вред. Уж лучше помолчать, пусть Элли первой сделает свой ход.

Элли поднесла к губам бутылку, но передумала.

– Ты раскаиваешься в том, что сделал?

– Да. Безусловно, – не замешкавшись ни на секунду, ответил Стивен. – Разумеется, я раскаиваюсь. Мне очень жаль, что я сделал тебе больно, Элли.

– А как насчет остальных? Ты раскаиваешься в том, что́ ты проделывал с остальными девушками?

Ее глаза сверкали как ножницы, которыми Элли уже почти готова была перерезать его путы. Ей не хватало только его слов, и Стивен поспешил сказать то, что́ она так хотела от него услышать.

– Конечно. Если хоть одна из них на меня обижена, я… то есть я сожалею…

Блеск в ее глазах погас, и вместе с ним погасла надежда на немедленное освобождение. Элли встала и снова отошла к окну. Повернувшись лицом к стеклу, она долго смотрела на низкие облака над лесом, край которых окрасился закатным пурпуром, и Стивен подумал, что уже не помнит, когда он в последний раз видел чистое небо или солнце. Можно было подумать, что здесь ни неба, ни солнца просто не существовало – точно так же, как не существовало ни цивилизации, ни времени. Он по-прежнему понятия не имел, который сейчас час. Сколько лет – или минут – он просидел в этом кресле? Стивен не мог бы это сказать.

– Насколько сильно ты сожалеешь?

Он открыл рот для ответа, но почему-то не нашел слов. Пролегшее между ними молчание разбухало, как губка, становилось осязаемым, плотным, словно густая трава или плесень. Стивен ощущал его как шершавый налет на