Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

То, что мальчик Константин понимал в творениях Григория Богослова, отвечало на его запросы и было ему по душе. Но беда была в том, что всей сложности и глубины мыслей великого каппадокийского богослова и поэта он не понимал, и это повергало его в уныние. Это состояние кратко и точно фиксируется в ЖК: «Въшедъ же въ многы беседы и умъ веліи, не могы разумети глубины, въ уныніе велико въниде». И, видимо, не доверяя своим возможностям, Константин искал учителя, который смог бы открыть ему всю глубину мыслей Григория. И таким учителем мог бы стать некий чужеземец, искушенный в грамматике («Страненъ же бе некыи ту, умеа грамотикию»). И просил его Константин, придя к нему «и на ногу его падаа: добре дея, научи mя художьству грамотичьску». Но учитель, который «талантъ свои погребе», оказывается, дал себе зарок больше никогда не учительствовать. Мальчик не удовольствовался отказом. Чувство трезвости и самообладание на момент изменили ему, и он просил повторно о том же, кланялся со слезами учителю, обещал ему вознаграждение («Пакы же отрокъ, съ слезами кланяася ему, глаголаше: възми въсю мою часть въ дому отца моего, еже меня достоитъ, а научи mя»). Но учитель не захотел даже слушать пришедшего в отчаяние мальчика и ушел домой, а оставшийся ни с чем Константин «въ молитвахъ пребываше, дабы обрелъ желаніе сръдца своего». Кроме как на молитву ему не на что было больше уповать, и Бог услышал его молитву — «Въскоре же богь сотвори волю боящихся его», и, как нередко случается, эта воля свыше встретилась с нуждами, шедшими снизу и как бы подготовившими приятие этой воли: «О красоте бо его [Константина — В Т.], и мудрости и прилежнемъ ученіи, еже бе растворено въ немъ, слышавъ царевъ строитель, иже нарицаетсл логофетъ, и посла по него, да ся бы съ царемъ училъ».

Это предложение было принято с радостью [Нужно отметить особую эмоциональность Константина–отрока, слишком большую впечатлительность, свойственную тонким и художественно одаренным натурам, легкую возбудимость, сопровождаемую переходом от слез к радости и обратно. Выше уже упоминалось и о слезах и о радости: оба этих дара Константин пронес через всю жизнь. Уже перед смертью ему, тяжело больному, было однажды Божье явление («Божие явленіе»), как бы симметричное детскому явлению Софии–Премудрости и образующее вторую часть единой рамки (см. выше), и он начал петь: «о рекшихъ мне: въ домъ господень вънидемь, възвеселисе духъ мои, и сердце возрадовасе, и облекся он в честные свои ризы и пребыл так весь день тот, веселесе, а на следующий день «въ святыи мнишьскыи образъ облечесе». А когда приблизился час его перенестись в жизнь вечную, он поднял руки свои к Богу и сотворил молитву съ слезами. Но и в молодости он был доступен радости: когда он, 24–летний, был послан цесарем к агарянам, где его могла ожидать смерть, он ответил ему: «радъ иду за веру христіанскую. Что бо ми есть слаждьши на семъ свете, (но) за святую троицу умрети и живу быти?»; во время хазарской миссии, когда предстояло в последний раз обратиться к слушающим, «рече… философъ къ всемъ съ слезами»], и мальчик пустился в дорогу; в пути он встал на колени, сотворил молитву, прося у Бога, который «сотворилъ всячьская словомь, и премудршстію […] создавъ чловека: даждь ми сущую въскраи твоихъ престолъ премудрость, да разумевъ, что есть угодно тебе, спасуся», а в завершение произнес молитву Соломонову.

Отныне у Константина, оказавшегося в Константинополе–Царь–граде, были опытные учители в разных науках, и результаты учения обнаружились быстро и были поразительными. Константин, как предполагают некоторые, учился в той высшей школе, восстановленной в середине IX века, которую нередко называют Константинопольским университетом, которая находилась под патронатом государства и где готовились будущие государственные чиновники, обязанные пройти курс «семи свободных искусств» (см. Dvornik 1933, 36–41; Липшиц 1961, 344–345; Lemerle 1971, ch. IX; Speck 1974; Флоря 1981, 108–109 и др.); нельзя, впрочем, исключать, что мог заниматься в ученых кружках, которые в это время возникли в Константинополе (один под патронатом Феоктиста, другой — Варды) и конкурировали между собой (Speck 1974, 17–19); в этом случае занятия в этих кружках для Константина были возможны только в разное время. Среди учителей его ЖК называет две выдающиеся фигуры византийского просвещения IX века — Льва Математика, с именем которого связано возобновление занятий точными науками и изучение античных текстов, и Фотия, известного прежде всего как патриарх (с 858 г., до этого в 40–50–х годах он был крупным государственным деятелем), но и, несомненно, крупный богослов, филолог, знаток древних текстов, роковая фигура в начинающемся расколе христианской Церкви, завершенном Михаилом Керулларием [в этой связи о Фотии писали много, начиная с фундаментального трехтомного труда Гергенрётера, заканчивающегося словами о том, что «человеческое разумение и сила уже не в состоянии преодолеть этот раскол» и «nur grosse weltgeschichtliche Erreignisse und ein Eingreifen der göttlichen Vorsehung ihre Folgen anzuheben in Stande sind», см. Hergenröther J. Photius, Patriarch von Konstantinopol. 3. Bd. Regensburg, 1869, 867; ср. также Россейкин 1915; Dvornik F. The Photian schism. Cambridge, 1948; Idem. The Patriarch Photius and Iconoclasm. — «Dumbarton Oaks Papers» 7, 1953; и др. Последствия этого раскола для всей христианской Церкви, особенно для Византии — исторически, и для России — актуально — были пророчески указаны уже папой Григорием IX в письме к патриарху Герману II: «Когда Греческая Церковь отделилась от Римской, она тотчас утратила преимущество церковной свободы; она, которая была свободна, стала служанкой светской власти, так что по справедливому суду Божию та, которая не хотела признать божественного примата в Петре, против своей воли должна нести иго светской власти» (Hergenröther J. Op. cit. 3. Bd. 843, ср. там же: «Das war die bittere Frucht des durch Photius in das Leben gerufenen Schisma», 843; cp. также Булгаков C. H. У стен Херсониса. СПб., 1993, 79, 153). Этот контекст особенно существен в связи с Константином, который, насколько можно судить и по фактам, и по общим его взглядам, и по самому духу его деятельности, был свободен от «схизматических» устремлений»].

Программа занятий Константина была обширна и выполнена им, по свидетельству ЖК, успешно. Хотя круг наук, который он изучал, достаточно традиционен и, более того, известен из ряда житий других святых того времени (например, из «Жития патриарха Никифора»; впрочем, не все жития обнаруживают одобрительное отношение к светской образованности, ср. «Житие Иоанна Психаита»), соответствующий фрагмент ЖК заслуживает воспроизведения, в частности и потому, что в нем не только о науках, изучавшихся Константином, но и о нем самом в связи с науками:

«Егда же прiиде къ Царюграду, въдаша и учителемъ, да ся учить, и въ 3 месяци навыкъ въсю грамотикію, и по прочаа ся ятъ ученіа. Научи же ся Омиру, и геомитри, и у Лъва и од Фоте диялексице, и въсемъ философскымъ ученіемъ, къ сим же и риторикiи и арифмитикіи, и астрономіи, и мусикіи, и всемъ прочимъ еллиньскымъ ученiемъ. Такоже я навыче въся, якоже ни единъ отъ нихъ навыче. Скорость бо ся съ прилежаніемъ съключи, и друга другу приспеющи, им же ся ученіа и художьства съвръшяють. Боле же ученіа тихыи образъ на себе являя, с теми беседоваше, съ нимиже беаше полезнее, укланяася отъ укланяющихся въ стропъты, и помышляше, како бы земными небеснаа пременьшу излетете и съ телесе сего и съ Богомъ жити» [стоит добавить, что «Легенда о св. Людмиле» («Чешская легенда») говорит, что Константин изучил греческую и латинскую литературы, перевел Ветхий и Новый Завет и многие другие писания с греческого или латинского на славянское наречие, ср.: «sanctus Cyrillus, graecis et latinis apicibus sufficientissime instructus […] vetus et novum testamentum, pluraque alia de graeco sive latino sermone in Sclavonicum transtulit idioma…»].

Этот фрагмент ЖК производит несколько двойственное впечатление: что он, — об успехах в науках, о превосходстве в учении над другими или о чем–то ином, пока еще только возникающем, но более важном и имеющем оттеснить плоды учения или во всяком случае отвести им несколько иную роль? Похоже, что составитель ЖК на время как бы потерял контроль над текстом и не замечает, что слава Константину–ученому, эрудиту, интеллектуалу в первой части фрагмента если и не меркнет, то становится несколько бесцельной на фоне того, о чем говорится во второй половине фрагмента. В самом деле, так ли уж нужны «академические» знания для кроткого нрава и для душеспасительных бесед? Особенно если тут же объявляется, что возникло нечто более важное, чем учение — «Боле же ученіа тихыи образъ на себе являя». И еще более того: овладевая науками, Константин уже помышлял о том (только о том? или, по меньшей мере, прежде всего о том), как бы, сменив земное (а науки, конечно, «земное» дело) на небесное («како бы земными небеснаа пременьшу…»), вылететь из этого тела и съ Богомъ жити.