Выход из Случая - Зоя Журавлева

Демичев, статный, в щегольских усиках, стоял как раз в первом ряду, улыбался чему-то, первым выскочил из класса, едва отпустили.

Единственная в комиссии женщина, начальник техшколы, вздохнув, поглядела ему вослед. Нет, даже не оглянулся. Учили, учили…

— Кто куда, а я в буфет, — сказал председатель.

— Ребята, схемы помогите свернуть…

— Петька, я с тобой!

— Куда — со мной-то? Я спать.

— А в кино?

— Ладно. В кино буду спать. Давай!

Класс быстро пустел. В настежь раскрытые окна клубами вливался прохладный воздух и теснил табачную духоту. Сквозняк шевелил на столе бумажки, которые никому теперь не нужны. Отметки с вопросами возле них, фамилии в кружочках, тайные раздумья членов приемной комиссии.

Кругленький инженер Мурзин задержался еще возле Федора Комарова, сказал добродушно:

— Я уж отцу твоему говорил сегодня. Голована, конечно, не одобряю. Но и с тобой, Комаров, не хотел бы — по секрету скажу — работать в одной кабине, мало ли что случись…

— А я бы хотел?! — Федор дерзко вскинул глаза.

— Ого, — добродушно удивился Мурзин. Хохотнул.

Рябоватый курсант, случившийся рядом, тотчас поддержал Мурзина:

— Вот и я говорю… На кой ляд?

— Идите вы к черту! — сказал Федор громко и зло.

Выскочил в коридор, громыхнув за собой дверью.

Женщина, начальник техшколы, вздохнула, не поднимая глаз, дальше стала закатывать в рулон схемы.

— Ого, — повторил Мурзин. Сделал всем ручкой, вроде общий поклон, тоже покатился из класса.

Шура Матвеева подскочила к курсанту, гневно уставилась в рябоватое лицо, красивое все равно сквозь рябины. Широкие скулы ее пошли темными пятнами.

— Ну, чего я сказал-то, Шур?!

— Мне не звони, понял? — выдохнула.

Тоже выскочила из класса.

Курсант сразу будто слинял, смотрел теперь потерянными глазами.

— Щелоков, помогите схемы снести в учительскую…

— Схемы? Да, конечно, Вера Никитична.

Кинулся к начальнику школы, словно век томился без дела. Обхватил рулоны, прижал. Глаза все были потерянные.

— Куда?

Женщина вздохнула. Сразу забыл — куда…

Федор стоял у окна в пустом коридоре верхнего этажа техшколы. Не шевельнулся на Шурины шаги. Она стала рядом молча.

Глядела на деповской веер. Состав вылез из рампы и ползет, постукивая, по четвертому пути. Отец когда-то монтировал на полу такую игрушку — пути, стыки, вагончики. Шурка лезла: «Сама хочу! Сама!» Отец посмеивался: «Эта игра, Шуренок, умения требует, чтобы играть». — «Буду играть!» — сердилась Шурка. Отец уже запустил. Крошечные светофоры моргнули, яркий поезд выскочил из яркого домика и побежал по кругу. Шура схватила рукой паровоз, обрушила рельсы, вагоны посыпались под откос в ядовитую зелень игрушечного газона. «Все равно буду играть!»

Теперь можно играть, права есть.

— Уехать, что ли, куда-нибудь к черту, — вдруг сказал Федор.

— А ты не слушай!

— Не слушаю, а надоело слышать весь день. Свет, что ли, клином сошелся в этой Трубе?! Взять да уехать…

— Куда? — спросила Шура.

— Страна большая, машинисты всюду нужны…

— Ну, давай уедем.

— А то ты поедешь! — даже засмеялся, узкие зубы блеснули. — Тебя ж не вытащишь из метро. Как и меня, наверное. Нет, за себя не ручаюсь. Вон, Хижняка послушаю, вдруг кольнет — взять билет и рвануть…

— С тобой бы уехала, — вдруг сказала Шура.

Что-то новое мелькнуло сейчас в этом голосе, который знал Федор с детства. Привычный и глуховатый тон ею будто вдруг пробила искра и дрожа та теперь в этом голосе, за словами, помимо слов.

Федор поднял глаза на Шурку.

И в глазах ее тоже что-то сейчас дрожало, новое для него.

Гурий Степанович легко узнал бы сейчас этот взгляд, если б видел его на лице у дочери. Но не видел, к счастью. Он сам такими глазами смотрел на Соню в тот давний, оглушенный запахами сирени, вечер, когда Соня и Павел прощались в парке. И зачем-то таскали за собой Гурия. Необратимость была в этом взгляде и будто провидение своей жизни, как она будет. И спокойная — с горчинкой — готовность принять все, как будет и как тебе известно. И счастливая горечь от этой своей готовности, которую вдруг постигаешь сердцем…

Так Шурка сейчас глядела на Федора в коридоре техшколы.

А он глядел на нее тревожно, не понимая еще, что его вдруг встревожило. Федор привык считать с детства, что знает Шурку лучше, чем она сама себя знает. И за нее знал всегда лучше, чего ей надо в жизни. Ей надо права машиниста, и она получила сегодня права.

— Со мной? — будто переспросил еще.

— С тобой, — Шура кивнула. — Я свою любовь к Комаровым, видно, от мамы получила, в наследство…

— Чего, чего? — сказал Федор.

— Глупый ты, Федька! Разве не знаешь, что мама всю жизнь любит Павла Федоровича? Ну, дядю Павла. Мне уж давно рассказали. Потому и папа ушел, ты не знаешь?..

Федор молча и тупо потряс головой.

— Ну, теперь знаешь, — сказала Шура. И в ровном тоне знакомого с детства голоса Федор снова услышал новое для себя — снисходительность взрослого и ломкую горечь. — Ничего, Людка Брянчик с тобой поедет…

Звук ее каблучков отзвучал в коридоре, по лестнице, растворился в тишине первого этажа. Отдаленно хлопнула дверь.

Пустота была сейчас в Федоре и вокруг.

Но сквозь эту стеклянную пустоту Федор видел Людку, как он ее первый раз увидел прошлой весной. Снег только стаял, желтые ошметки его кое-где лежали еще в тени, у забора депо, вдоль стен. И, как всегда сразу после снега, краски были ярки до рези. Очень красные ворота, из которых катится поезд. Очень черные рельсы. Очень синий берет на стрелочнице. Очень зеленая первая трава.

Федор бежал по тропинке на смену. Уже свернул к корпусу.

И обкаточная ветка депо туда же свернула, рядом с тропинкой. Еще надо перебежать над ней через мостик….

Возле самого мостика на очень грязном коробе контактного рельса сидела девчонка и грызла яблоко. «Девушка, подойди сюда», — позвал. Федор тихо, одними губами, чтоб она не перепугалась, не сделала б рокового движения, вроде — схватиться руками снизу за короб. Только б встала. «Вот еще, — засмеялась девчонка. Зачем это я должна к тебе подходить?!» Вытянула длинные ноги, подставив их солнцу. Надкусила яблоко с хрустом и задрала лицо к солнцу. «Дура, — прошипел Федор, бросаясь к ней, чтоб поднять за шкирку рывком. — Тут же высокое напряжение!» Не успел и схватить. Вскочила сама, как пружина. Ойкнула, яблоко покатилось. Глазищи вспухли слезами. Тонкие руки обвились вокруг Федора, ткнулась в щеку горячим лицом. Отпрыгнула. «Ой, ты ж мне жизнь спас! А как тебя звать?» — «Загорает сидит, — Федор все не мог успокоиться. — Надо ж глядеть, где сидишь!» Девчонка бежала теперь рядом с ним. «Можно — я с тобой?» — «Куда? — улыбнулся невольно. — Я на работу». — «Ой, я тоже! Ты кем работаешь?»

Так познакомились…

В тот же день Федор узнал, конечно, что она — дочь дорожного мастера Брянчика. И мать тоже в Службе пути. «Как же, Людка? Родители у тебя путейцы, и чтоб так рассесться, с яблоком на контактном рельсе?!» — «А родители-то при чем? Ну, предупреждали. А я забыла! Не заметила, Федя, честное слово. Первый же раз в депо!» Глазищи вытаращила — наивные, чистые. Не захочешь — поверишь.

Недавно только призналась: «Федь, я ведь тогда нарочно на короб села». — «Как это — нарочно? Ты что, ненормальная?» — «Очень даже нормальная! Вижу вдруг — ты идешь. Ага! Сейчас пройдешь мимо и не заметишь. Села, заизолировано». — «Да кто мимо тебя когда проходил, чтоб не заметить», — только и нашелся Федор сказать. «А ты вдруг бы прошел? — Людка, таращась, заглянула ему близко в глаза. — Я, если хочешь знать, тебя уже два раза до этого в Управлении видела. Ты и не глянул!» — «Не видал, значит», — усмехнулся Федор. «А вдруг бы и не увидал? Мне так страшно сделалось — вот сейчас пройдешь. Села скорей!» — «А садиться на восемьсот двадцать пять вольт не страшно, конечно?» — «Нет, — Людка смешно затрясла головой. — Мы ж долго жить будем. Старенькие! Мне место будут в метро уступать — садитесь, бабуся! А ты будешь все равно ревновать. Тоже старенький! Будешь, ладно?» — «Уговорила», — смеялся Федор.

Как на Людку сердиться? Скажешь ей иной раз: «От тебя всего можно ждать!» Вроде со злом даже скажешь. Повиснет на шее: «Ой, Федя, ты от меня так всего и жди!» Уже хохочет, крутится перед зеркалом. «Какой-такой загс? Никакого загса не знаю. А вдруг я завтра тебя разлюблю? А вдруг ты меня разлюбишь?» Ссорились из-за этого даже. Ссоры с Людкой всегда нелепые, причину и не расскажешь, — фу! дунуть только — причина. А бурные ссоры, себе не рад. «Все, — вдруг подумаешь. — Хватит!» И ведь сам знаешь — никакое не «все», какое там «все»…

К Шурке идешь, конечно, к надежному человеку. «Погуляем?» — «Можно», — Шурка всегда готова. Час можно рядом молчать, два, сколько хочется. Луна над Адмиралтейством, как золотой колобок на остром носу. Дворцовый мост уже тих. Вода под мостом тяжела, и течения будто нет. Как зеркало, отражает город. «К рахитам?»— «Можно…» Миновали Ростральные и свернули влево. Там, на спуске к Малой Неве, тоже сфинксы. Не эти, которые знаменитые, а свои — их с Шуркой — «рахиты». Щербатые, головастые, лукавые морды в непонятной улыбке тяжело сложены между лап, кончик хвоста отбит, кусок носа. Тихо, будто не город. Вода пахнет близко и остро. Шурка сидит на сфинксе, и тихое, в лунных скулах, лицо ее обращено к Федору с привычным, необходимым ему пониманием. «Опять поругались?» — «А-а, ладно!» — «И не лень вам ругаться…»