На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - Петр Краснов

На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

Сборник знакомит с молодыми прозаиками области, чье творческое становление проходило в литературном объединении имени М. Джалиля, отметившем свое двадцатипятилетие.

СЛОВО О ЗЕМЛЯКАХ

Юбилей литературного объединения — событие, которое само по себе мало о чем может сказать человеку, не живущему постоянно в этом городе или хотя бы в области. Но вот память подсказывает имена и лица, с которыми связаны нечастые, но неизменно теплые упоминания о литгруппе: Иван Лысцов, Владислав Бахревский, Иван Уханов, Надежда Кондакова, Петр Краснов, Геннадий Хомутов, Валерий Кузнецов, Игорь Бехтерев, Ольга Черемухина, Надежда Емельянова — маленькое содружество, объединяющее творческую молодежь Оренбуржья, приобретает конкретные черты.

Пусть невелик список прозаиков и поэтов, чья известность расширила границы индустриального и хлебородного края. Их существование в литературе уже оправдывает существование этого молодежного творческого союза — литературного объединения имени Мусы Джалиля при редакции молодежной газеты «Комсомольское племя».

Отрадно, что юбилейная книга — не формальная дань круглой дате, не желание «помянуть» каждого, кто хоть как-то причастен к двадцатипятилетней истории объединения. Это, скорее, итог многодневной, постоянной, творчески целеустремленной работы.

Молодых оренбургских прозаиков роднит пристальность и чуткость: они видят окружающий мир изнутри, ибо они не сторонние созерцатели, — это активные жители земли, участвующие в становлении нынешнего уклада советского бытия. Владимир Пшеничников семь лет проучительствовал в деревне; Сергей Фролов — прораб, строит молодой рабочий город Гай; Иван Гавриленко начал журналистскую деятельность в районной газете, теперь — собственный корреспондент «Сельской жизни»; Петр Краснов, прежде чем сесть за письменный стол, прошел трудовую закалку в качестве агронома: Александр Филиппов — молодой врач-терапевт; Владимир Трохин руководит бригадой бетонщиков; Георгий Саталкин — секретарь парткома колхоза.

Авторы сборника вступают в ту благодатную пору творчества, когда преодолено ученическое косноязычие и не грозит еще гладкопись набитой руки. Конечно, преждевременно утверждать, что все представленное в книге совершенно, пристрастный читатель найдет, очевидно, где-то шероховатости стиля, где-то незаконченность характера, где-то неубедительность сюжетного поворота.

Моей душе, согретой памятью землячества, более всего близко то, что большинство героев этих рассказов живут одновременно в реальной действительности и в искусстве. Молодые писатели пытаются овладеть ценнейшим свойством художника — брать из жизни характеры, не умерщвляя опосредствованных и живых связей с действительностью и в то же время поднимаясь над фактописью, как бы описывая не только то, что было, но и что могло бы быть. Это стремление вышелушить из реального сгущенную характерность до той разумной обобщенности, когда еще сохраняется связь ее с материнской первоосновой, поможет моим молодым землякам и собратьям по перу сохранить твердую почву под ногами на многотрудном творческом пути.

Григорий Коновалов.

ПЕТР КРАСНОВ

НА ГРАНИ

Октября начало. Давно ушли с опустелых огородов люди, сделав свое дело; только на одном из дальних копается еще фигурка, срезает и сносит дозревшие, темные и уже скрюченные заморозком шляпки подсолнухов. Ближе к улице, в огуречниках, в застывших полуоблетевших калинниках, людей видишь чаще. Там рубят капусту, скатывают тугие, хрусткие, измазанные черноземом кочаны в кучи или обирают посветлевшие калинные кусты; но то ли они это тихо делают, то ли сам воздух, плотный, как стоячая вода, не пропускает никаких звуков — тишина.

Это самая странная и очарованная пора. Будто жизнь временно притихает перед затяжной осенней слякотью, будто отходит в сторону, чтобы осмотреться, все сделанное оглядеть. В этом сосредоточенном, вприщур, взгляде замершего в высоте солнца на широко и устало раскинувшуюся окрестность, оголенную листопадом, в трезвой грустной ясности увядания есть сила неодолимая, властная над любым сердцем, и ее не минет ни один человек, нечаянно или по воле все той же прощальной думы забредший сюда, на дальние огороды, покосы, на берег недвижной студеной речушки с утонувшими желтыми листьями на близком дне... Запах земли полнит все, он вездесущ и, кажется, много родней, чем весной; и яснее, чем когда-либо, понимаешь, что все это из земли, и все мы тоже от земли, от ее одинаковой и нелегкой щедрости ко всему живому.

А в саду полное уныние и неразбериха малинника и крыжовенных колючек, горький осиновый настой, опутанная, прибитая утренником трава у тропки. Заглянул я в старый, мертво замшелый сруб колодца: там стояла темная ненужная вода. Стронутая мною бадья долго-долго качалась в пустом осеннем воздухе, средь молчанья, средь всего тихого мира плетней, жухлых травяных остовов, паутинных миражей... Не будет ни вечера, казалось, ни зимы, все останется так вот, как есть, на самой грани. Качается бадья — медля, совсем почти останавливаясь, точно сберегая отмеренные всему, и нам тоже, минуты покоя, вольности и высшей, пред ликом вечного, мудрости...

Вода и огонь правят миром. Средоточие, исход их вековечного боренья есть земля. Как огнепоклонник, готов часами я сидеть у костра, слушать его и молчаливую, редкую на голоса вечернюю степь, смотреть в розовое, пышущее жаром нутро его, следить за перебегающими по углам светлыми искрами, и все во мне тогда инстинктивно, противу рассудочности и боязни упроститься, поет славу, гимн Пресветлому Огню, исцелившему моих незапамятно давних предков от мрака, холода и стадного одиночества... Или Пречистой Воде, когда на долгие дни кругом зной, зной, без конца, без облаков и посередине степи, по стрежню моих помыслов, вконец обедневших желаний течет едва ли не пересыхающий ручеек, а я стою на коленях, черпаю шершавым пряным лопушком, и пью, пью до изнеможения и усталости в горле, и с каждым глотком все более становлюсь тем, что я есть — человеком, у которого, кроме жажды, есть и все остальное.

Земля сильнее всего этого. Ее зов живет в человеке всегда, чуткий и щемящий, и просыпается по первому призыву жизни и самой природы — будь то осенние обвалившиеся берега, радость первой проталины, целинной ли борозды. Еще лет полтораста назад, когда корчевали здешнюю урему и великими трудами давался каждый клочок чистой пашни, ходила, сказывают, меж поселенцев вера, что корчеванием, очищением земли любой за малым делом грех покрыть можно. Верили искренне, истово и работали ради пашенки так, что с лихвой перекрыли все грехи свои перед нами, своим потомством. Чем-то мы заслужим такое прощенье?..

До великой прозрачности отстоялись последние осенние дни. Холодок бодрит, глаза неутомимы, чутки к любой травяной, лиственной ли мелочи, и все сквозит под твоим взглядом, открываясь просто и нестесненно. Все видно — и как на дальнем проселке тащится по косогору воз сена и рядом с ним шагает кто-то, ступает крупно и степенно; и как потерянно, бесцельно прыгают с ветки на ветку такие неугомонные обычно воробьи и все оглядываются, вертятся с детским недоуменьем — где же лето?.. И все реже слышишь их вопросительное «члик-чивик...»

А вот не спеша идет оцепенелой в последнем тепле улицей дед Лебедок, бывший конюх, передвигает осторожно ногами в синих суконных шароварах, заправленных в белые носки, в калошах. Нащупывает, хотя я зряч, дорогу кленовым бадиком и целит прямиком к нашей завалинке — должно быть, приустал в пути. Скамейка наша на бойком солнечном месте, на сугреве, с нее всю улицу и огороды видать. Мы сходимся, он осторожно усаживается, примащивается наконец и только тогда, глуховато кашлянув, говорит вместо приветствия:

— А и добер нынче денек. К морозцу, должно.

И, хозяйски осанясь, щурясь под козырьком картуза, оглядывает улицу. Пуста она, только на задах где-то погуживает залетным шмелем грузовик, это свозят с дальних стогов сенцо. Глаза Лебедка набрякли старческой мутной слезой, он вытирает их — один, затем другой — табачного цвета платком, потом жидкие, будто заплесневелые усы и бороду; сует платок в карман, все глядит, забывшись, на поредевшие палисадники, неторопливо о чем-то думает — и мне с ним покойно и надежно, будто я уже все знаю, и торопиться мне тоже некуда. Может, потому меня и тянет так иногда к старикам.

— Слушай, дед, — говорю я, наклонясь к его плечу; мне интересно, что он ответит на только что возникший мой вопрос. — Я вот тебя спросить хочу...

Он мелко кивает, давая знать, что понял и готов ответить на все. На все ли?..

— Вот все спросить хочу: зачем человек на свете живет? На что он тут нужен? Ведь могла бы и земля эта, и река, и кусты быть, а без человека... А?