Выход из Случая - Зоя Журавлева

Она не хотела для себя никакой лишней боли, но просто хотела кончить все разом, что называлось сейчас ВАЛЕРИЙ и было — вся ее жизнь. И вот эту боль, которая называлась сейчас ВАЛЕРИЙ и была не сравнима ни с какой физической, хоть физической боли Женька инстинктивно боялась даже сейчас, она хотела оборвать разом.

Привстала в лотке. Вздохнула последний раз. Бросила руки на рельсы.

Комаров увидел, как что-то метнулось с платформы. Вниз, вроде — мешок. Но он уже понял, что это за мешок. И — еще раньше, чем понял, — руки уже делали свое дело. Экстренный, тут нет других средств.

Только бы тормозного пути хватило…

Руки делали свое дело. А всем телом Комаров — инстинктивно — отклонялся сейчас назад, к спинке сиденья, будто телом своим мог заставить машину остановиться чуть раньше, чем она может.

Хватило бы тормозного. Только б его хватило.

Женька сжимала рельсы, как поручни. Не сразу поняла, что еще жива. Поняла. Услышала вдруг чей-то крик на платформе. Испугалась этого крика. Опять перестала слышать. Крепче стиснула рельсы. Вот, сейчас! Нет, была жива. Рельсы дрожали. Женька вдруг услышала эту дрожь, которая все росла. И услышала на своем лице жгучий свет, которого раньше не было и который все рос, обжигая Женьку. И тогда только она услышала грохот, будто рушилась станция.

Женька подняла голову. Что-то огромное, в слепящем свете и грохоте, неслось на нее, разрастаясь с каждым мгновеньем и заполняя уже весь мир. «Поезд», — вяло и как-то с трудом поняла вдруг Женька. Совсем забыла, что тут бывает поезд. «Вот, значит, как это будет». Лицо Валерия ярко блеснуло вдруг перед ней. И погасло. Силясь удержать в себе это лицо, Женька вдруг подалась вперед, приподнялась на руках, широко — до рези — раскрыла глаза в последнем этом усилии, будто от ее глаз зависит сейчас снова его увидеть.

Но лица больше не было…

На скрежет экстренного из дежурки, как раз против «зебры», где остановка головного вагона, выскочила дежурная по станции София Ивановна Матвеева. Сперва кинулась было к старушке, которая оседала по стенке, хватая ртом воздух. Девочка возле нее визжала. Тут увидела главное. Человек в лотке. Женщина. Свалилась? Или сама? Состав, несущийся уже вдоль платформы. Еще успела крикнуть кому-то: «Бабушке помогите!» Нет, ему не остановить. Бежать в дежурку? Снимать напряжение? Ноги — как приросли. Горячая волна неслась впереди состава.

Тут София Ивановна узнала вдруг машиниста.

Комаров видел сейчас впереди только эти глаза. Они летели ему навстречу, разрастаясь, как в страшном сне, широкие, неподвижные, ничего человеческого сейчас не было в этих глазах. Даже ужаса.

Человек был в лотке неподвижен, будто распят меж рельсов. Не сделал ни одного движения — нагнуться, спрятаться, даже слабого — отшатнуться. И только глаза эти нечеловечески ширились, надвигаясь.

Комаров всем телом ощущал сейчас тяжесть и мощь машины. Слышал рев воздуха из тормозной магистрали. Скрежет колес, будто стремящихся зацепиться за что-то на гладких рельсах. Ощущал, как медленно — до стука в висках — гасится скорость, до ужаса медленно.

Хоть это было — мгновения.

Машина летела прямо в эти глаза.

Лязг оборвался. Стало неестественно тихо. Кто-то— тоненько — вскрикнул. Матвеева вздрогнула и очнулась. Женщина была все так же в лотке, вцепившись руками в рельсы, будто не могла оторваться. Девчонка совсем! Головной вагон замер в тридцати каких-нибудь сантиметрах, почти касаясь ее автосцепкой. Остановил! Из кабины ее не видно сейчас, где она есть.

— Живая! — крикнула София Ивановна.

Не надо б дежурной кричать, пассажиры…

Напряжение можно, пожалуй что, не снимать. Теперь— скорее в торец, где лесенка, спуститься на путь, добежать до девчонки и, вместе с нею, обратно. Если она не расшиблась, пока летела. Тогда уж — тащить. Одной и не вытащить. Ага, Скворцова уже на патформе, ее голос. Девчонка сидит, как кукла. Не поймешь, ударилась или так…

Комаров выскочил на банкетку, которая вдоль стены.

— Давайте-ка мы путь будем освобождать…

Только теперь не спугнуть. Не метнулась бы под платформу, где притаился контактный рельс.

— Ты?!.

Дежурная вдруг увидела, что машинист спрыгнул в лоток, сгреб девчонку в охапку, рывком поднял ее на банкетку, прислонил к стенке, как куклу, сам вспрыгнул за ней. Лотком же удобней ее выводить, чем по узкой банкетке. Почему-то подталкивает к кабине. Через кабину решил, что ли, высадить на платформу? Через кабину ж нельзя. Уже запихнул. Нельзя, но быстрее, конечно.

Теперь только принять ее из кабины…

Двери в составе наконец растворились. Пассажиры выскакивали, как век взаперти отсидели. Но не бежали к эскалатору, как обычно. Грудились на платформе. Проходили вперед, к головному вагону. Мешались тут с пассажирами, которые все видали. Уже сбивалась толпа.

В самое время ворвался напористый крик Скворцовой:

— Пассажиры, куда? Там выхода нету! Проходите на выход, давайте-ка, не цирк! Эскалатор сейчас закрываю, пешком полезешь! А вот так — на уборку закрою. А чего? У нас так! Проверь, если не веришь. Проходите, пока пускаю!..

Смешные ее угрозы и грубоватый тон почему-то действовали сейчас.

Народ, огрызаясь беззлобно, сворачивал к выходу,

Теперь принялась за тех, что раньше стояли:

— Пассажиры, посадка! Чего тут, не цирк. Проходите в вагон! Ну, женщина оступилась, бывает. Вон — целая! Давайте шустрее! Сейчас закроют.

— Она разве оступилась? — громко сказал мальчик с нотами.

— А че, ты ее столкнул?

— Почему? — удивился мальчик. — Я же видел!

— Ничего ты не видел, глазастый какой…

Скворцова уже запихнула его в салон.

Дверь из кабины все не открывалась. Дежурная подергала ручку, застучала в окно.

— Павел, давай ее! Я приму!

Стекло в окне опустилось.

— Не надо, Соня…

Двери защелкали, закрываясь в вагонах.

— Да куда ж ты ее? В пикет надо сдать.

— Знаю. Не надо, Соня. Потом объясню!

Лицо Павла исчезло. Мелькнула фигура девчонки на приставном сиденье внутри кабины. Состав дрогнул, двинулся, убыстряясь, плавно проплыл мимо дежурной Матвеевой и растворился в тоннеле.

— Бабку в медпункт сдала, — раздался над ухом грубоватый голос Скворцовой. — Укол ей всадили. Ничего, здоровее будет.

Тут София Ивановна слабо вспомнила, что была еще бабка, оседавшая по стене. И девочка вроде при ней.

— Давай-ка в дежурку, София Ивановна! Чего тут торчать, не цирк…

14.21

Ничего, руки слушаются…

Тридцать восьмой, зеленый. Вышли на перегон. Умница у Белых машина, ах, умница! И подковки вроде не слышно, звук чистый. Может, в задних вагонах? Нет, кажется, не подковались. Умница!

По этой родинке только узнал. Да по куртке. Лицо — другое. Сколько ж с тех пор прошло? Часа четыре, не больше…

Комаров видел ее сейчас сбоку. Чистый лоб. Нос чуточку задран, упрямый. Губы еще девчоночьи, пухлые. Все — как одеревенело сейчас. Глаза широки, неподвижны, даже страху все нет в глазах. Это плохо, что нет. Чья-то девчонка…

— Родители где?

Не слышит. Нет, на Светку она не похожа. Светка такого не выкинет, никогда. На Людку Брянчик — тоже. Эта все может выкинуть. Все. Но не это. Людку надо увидеть сегодня. Это — надо.

Что же она говорила утром? Что-то ведь она про себя говорила…

— Дура! — сказал Комаров. — Ну и дура же! Кто ж так бросается? Надо у рампы бросаться! А у головного вагона чего бросаться? Ну и дурища!

Краем глаза он видел, что лицо ее дрогнуло.

— Без рук бы осталась, дура!

— Я думала, ток…

Слава богу, ответила. Отойдет. Должна отойти.

— Ток? — заставил себя засмеяться. — Какой в рельсах ток? Ток у нас в другом месте. Ты б на плитку села еще, дурища! Руки бы оттяпал тебе. И все. Ток!

О голове он умалчивал. Без рук ей — страшнее.

Лицо опять дрогнуло. Будто размазалось, теряя свою деревянность. А глаза напряглись, словно бы пробивалось что-то в них изнутри. Вдруг округлились и почернели. Это пробился наконец страх. Запоздалый. Простой. Животный.

Отойдет. Комаров себе верил, не мог ошибиться. Помнил ее лицо утром, голос, глаза. Кабы не врезалось так, сдал бы, конечно, в пикет, как положено по инструкции. «Скорую» вызвали бы, увезли в больницу, а там разберутся. Но у этой — он не мог ошибиться — с психикой все в порядке, тут другая причина.

Не смог ее сдать…

Жалость была к ней сейчас, как к котенку. В стылых январских сумерках котенок стоял на перекрестке под фонарем, поджимал стылые лапы, кричал редким прохожим. Снег сыпал сухо и колко. Ветер бился в фонарь. И крик котенка тоже был уже стылый, с сипом, из последних котячьих сил. Уже замерзал. А принес котенка домой — и стал Пяткин, общий для всех любимец, ставит спину горбом и ходит в ночи по стенкам.