Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Мне хочется устроиться поближе к Москве, чтобы потом пробраться в столицу, — сказал Григорий.

— Ерунда, с судимостью вас нигде не примут. Поедемте со мной, через три года будете инженером.

На минуту эта перспектива показалась Григорию заманчивой, но жизнь под чужой фамилией и по подложным документам отрезала возможность устройства в Москве, да и вообще, при громадном количестве знакомых, разбросанных теперь по всей стране, все это не сулило ничего, кроме провала. Чтобы жить нелегально, надо забираться в медвежий угол, вроде брата, сидевшего до сих пор в тайге. Да, кроме того, у брата в свое время все документы были настоящие, надо было бежать только от ареста.

— Вот Борис работает, ничего не боится, — сказал Александр Николаевич, чуть насмешливо глядя на Григория.

То-то в Москве организация и развалилась, — подумал про себя Григорий.

— Я от вашего предложения не отказываюсь, но сначала попробую легальные пути, или, может быть, полулегальные.

— Ну, попробуйте. Наташа, как там с закуской? — Александр Николаевич достал из портфеля бутылку водки, лихо стукнул ладонью по дну, вышиб пробку и поставил бутылку на стол.

— Ну, со свиданьицем! — подмигнул он весело.

Григория немного поразил развязный тон Александра Николаевича в отношении Наталии Михайловны, но через полчаса, когда бутылка была опорожнена, он сам почувствовал обаяние простоты, непринужденности и беспардонности, исходивших от Александра Николаевича. — Парень неплохой и по-своему незаменимый, он и очки где надо вотрет, и в любой компании водку выпьет, и поможет. Борис прав, — его можно использовать для организации. И предлагает он дело, только надо учитывать, что борьба затягивается, а если сразу броситься на авантюры в Советском Союзе, долго не протянешь. Найду выход и без его содействия и без фальшивых документов.

Десять дней рыскал Григорий по Москве, обходя старых знакомых и ориентируясь в обстановке. Кое-где освободившегося контрреволюционера принимали сухо, но, в большинстве случаев, в смысле личного отношения, пожаловаться было не на что. Хуже обстояло дело с организацией. Очень многие разъехались по «периферии», как тогда было принято говорить; большинство из оставшихся были людьми второго и третьего сорта, даже в спортивном отношении они потеряли форму, отяжелели, обзавелись семьями и, занятые целый день работой, утомленные трамваями и трудностями жизни, перестали чем-либо интересоваться.

Григорий впервые остро почувствовал, что за проволокой сидел отбор русского народа. Один из бывших приятелей по волейболу, верзила Иванов, очень обрадовался старому другу и потащил его к другому волейболисту. Купили водки, достали колбасы на закуску и «раздавили» литр в честь освобождения тренера. Оба спортсмена были коммунисты, но в свое время было ясно, — начнись настоящая открытая борьба, они пошли бы за Григорием. Теперь оба были женаты, перестали заниматься спортом и обрюзгли. Когда содержимое литра подходило к концу, Иванов расчувствовался и, предварительно оглянувшись по сторонам, произнес короткую невразумительную речь на тему о благополучном возвращении Григория.

— Мы все, когда тебя арестовали, начали собирать подписи среди видных спортсменов под коллективным заявлением о твоей благонадежности.

Григорию даже стало жалко простодушных ребят.

— Ну, и чем же всё это кончилось? — спросил он. Иванов смутился.

— В клубе об этом узнала партийная ячейка, такой нагоняй был, чуть было из партии не выгнали.

Григорий вспомнил беглое замечание следователя во время одного из допросов: «А кто у вас в клубе Иванов, такой шибко активный!». В интонации и ударении на словах «шибко активный» было столько цинического презрения к своим же советским активистам, что тогда Григорию стало жутко. Теперь Григорий почувствовал скуку, глядя на красное лицо Иванова.

Глава третья

В ТУЛЕ

Когда Григорий вышел с вокзала в Туле, его сразу поразило убожество и бедность города. Было начало апреля. Набухшие облака бежали над грязными, полными до краев талым снегом улицами. Было десять часов утра. Около хлебных магазинов толпились очереди: бородатые мужики, повязанные платками женщины, оборванные ребятишки. С интересом всматриваясь в лица прохожих, Григорий невольно разделял их по статьям уголовного кодекса. В концлагерях специалисты могли, не задавая ни одного вопроса, только по внешнему виду разбить пришедший этап по основным статьям — обвинения на несколько типичных категорий: чистых уголовников, осужденных за преступления по службе, раскулаченных крестьян и инженеров-«вредителей». Лица жителей Тулы больше всего подходили под обвинение в контрреволюционной агитации. Довольно много было кандидатов на получение приговора за преступления по службе и почти не было интеллигентных вредителей и уголовников-рецидивистов. В целом, по сравнению с концом НЭП-а, в глаза бросалась грязь, нищета и измученность народа; дома были давно неремонтированные, хмурые и унылые.

Григорий целый день проходило данным ему в Москве адресам в поисках квартиры. Как Чичиков, хожу по мертвым душам, — ругался он про себя. Действительно на звонки либо выходили посторонние и объясняли, что такой-то или такая-то уже давно здесь не живут, либо нужное лицо находилось, но толку от этого было не больше.

— Странно, — недовольным голосом пробурчала толстая напудренная дама, прочтя адресованное ей одной знакомой письмо, — странно, пять лет не писала и вдруг просит найти квартиру. — Я, молодой человек, сама в чужой комнате живу, квартиру в нашем городе найти невозможно.

Пожилой измученный педагог принял Григория радушно, но мог похлопотать только о службе, жил он с больной женой в маленькой тесной комнатке, отделенной от хозяев досчатой перегородкой.

— Наша хозяйка ни за что не пропишет бывшего ссыльного, — шептал педагог, наклонившись к самому уху Григория. — У нее муж в ГПУ работает.

Глаза педагога расширились от ужаса.

— Простите нас, стариков, рады бы помочь, всей душой рады, но… Учитель развел руками и еще раз с опаской кивнул на перегородку.

Очутившись в десятый раз на улице, Григорий почувствовал тоску. — Это тебе не Москва, не родина — там в десятках квартир ночевать оставляли. Проклятый городишко, не то, что организацию создавать, а ночлег найти невозможно. Оставались два неиспользованные адреса: один пригородный, инженера, знакомого Осиповых, другой — полученный в концлагере от одного десятника. Когда Григорий решил выбрать какой-нибудь город поближе от Москвы и такой, чтобы путь в него лежал через Москву, и остановился на Туле, то тут же в лагере был найден востроносый веснущатый Иван Гаврилович, родом из-под Тулы.

— Тулу, как же не знать, я от нее в 10 верстах родился. Я тебе дам адресок. — Маленькие глаза десятника сделались лирически масляными. — У меня там знакомая живет, Агафена Лукьяновна, муж ее машинистом на железной дороге служит. Можешь себе представить, четырнадцать человек детей у нее было, а выглядит, как девочка. Ты письмо передай и, значит, скажи: Иван Гаврилович кланяется, просил передать, что не забыл ее. Так и передай: не забыл, — Иван Гаврилович лукаво и значительно подмигнул. — А живет она у самого вокзала на Вокзальной улице, дом № 66.

Утром, проходя город, Григорий нарочно посмотрел на дом № 66; выглядел он бодро и даже задорно, но имел всего три окна и, несмотря на кисейные занавески, цветы на окнах и светлую голубую окраску деревянных стен, выгодно отличавшую его от соседних обычных домов, поселил в душе Григория сомнение в возможности жить там семье с четырнадцатью детьми.

Теперь, мрачно шагая обратно к вокзалу, он решил попытать счастье у Аграфены Лукьяновны. Аграфена Лукьяновна оказалась сорокалетней женщиной с грубым лицом и размашистым жестом сильных рук. При чтении письма бывшего возлюбленного монументальные черты Аграфены Лукьяновны не выразили никаких эмоций, только в серых умных глазах пробежало на мгновение мягкое лукавое выражение. Пока она читала, Григорий с любопытством осмотрел внутренность трехоконного жилища. Домик был построен, как обыкновенная крестьянская изба: кухня, комната и каморка. Внутри домик был чист, как снаружи; на окнах стояли цветы, в углу, в деревянной кадушке, фикус, под потолком висели три клетки с двумя канарейками и чижиком; следов пребывания четырнадцати человек детей не было.

— Квартиру вы не сразу найдете, — пробасила Аграфена Лукьяновна, кончая чтение письма. — А переночевать у вас место есть?

— Нет, — ответил Григорий безнадежным голосом.

— Ну, что же, я пока пропишу вас у себя, только не взыщите, — спать придется на кухне; каморку я сдаю, в этой комнате спим мы с мужем. Кроме как на кухне, у меня места нет.