Невидимая Россия - Василий Алексеев

— У меня ее отобрали при аресте, — брякнул Григорий с озлоблением. Ему уже было ясно, что рентгеновский кабинет сорвался.

— У вас есть судимость? — Казалось, что секретарша присела, как кошка, готовая к прыжку.

— Я освобожден досрочно, у меня есть книжка красного ударника.

Секретарша больше не слушала. Глаза ее бегали.

— Подождите одну минуту. — Она выскользнула из комнаты. Григорий остался у новенького столика в комнате с паркетным полом.

Не для нас эта обстановка… Выбрасывают из жизни. — Сразу охватила слабость. Сказывалось перенапряжение последних дней. Освобождение, надежды, разочарования, яркая смена разорванных кинематографических кадров.

— Простите, товарищ Сапожников, произошло недоразумение: у нас нет места лаборанта!

Игра проиграна, но Григорий решил довести дело до конца.

— Скажите, что же мне теперь делать? — спросил он зло.

— Я вам уже сказала, товарищ Сапожников, что произошло недоразумение: у нас нет свободной вакансии.

— Я хочу сам поговорить с начальником отдела кадров.

— Пожалуйста, можете пройти.

В отделе кадров была толкотня и шум. Входили и выходили рабочие. Пол был затоптан и заплеван. Начальник отдела — типичный коммунист из рабочих в черной косоворотке.

— Почему вы меня не пропускаете в рентгеновский кабинет? — прямо спросил Григорий. — Я досрочно освобожден, я ударник!

Коммунист смерил Григория презрительным взглядом:

— Я слежу за очищением завода, а вы его хотите засорить.

— Почему же в «Правде» товарищ Кольцов написал статью…

— Мне нет никакого дела до «Правды» — можете идти!

Перед уходом с завода Григорий еще раз зашел в рентгеновский кабинет. Инженер грустно посмотрел на него и тихо сказал:

— Я уже знаю и, к сожалению, не в силах ничего сделать.

Григорий сел в трамвай, посмотрел на непроглядное серое небо. Как когда-то в тюрьме, пришла мысль о самоубийстве, только тогда она облекалась в трагические резкие формы, сейчас хотелось лишь отдыха и спокойствия, хотя бы спокойствия могилы. — Господи, — стал молиться Григорий, — дай терпения и силы. Мысль, что теперь можно находить успокоение в молитве, обрадовала и укрепила. — Да, если бы я не пришел к вере, то, наверно, всё-таки рано или поздно, покончил бы с собой, — подумал он, постепенно успокаиваясь. Завтра нажму по всем линиям, похожу в городе по учреждениям, поговорю с хозяйкой — где-нибудь, как-нибудь да устроюсь.

Птицы громко щебетали. Григорий сидел за столом в комнате хозяев и ничего не делал. Прошло две недели, все возможности устройства на работу были исчерпаны. В двадцати местах произошло то же, что в рентгеновском кабинете. Деньги подходили к концу. Щебетанье птиц, солнце и синее весеннее небо не радовали Григория. Так оставаться не может. Не жить же мне на заработок Леночки. Может быть, поехать к брату в тайгу, но это означает капитуляцию. Брат оторвался от всех, даже не пишет. Среди кого там создавать организацию? Надо устраиваться ближе к Москве.

Потянуло к своим. Скоро должен приехать Павел. Договорились выбрать один город, но что он будет здесь делать? Поеду-ка я в Москву и встречу его там, всё-таки между своими легче. Может быть, сумеем оттуда получить назначение куда-либо в провинцию.

Поезд подходил к родному городу. Опять был рассвет и опять Григорий стоял у окна и смотрел на дачные места и проносящиеся мимо платформы пригородных станций. На вокзале, в сутолоке и шуме, Григорий на минуту почувствовал приятное возбуждение столицы. Не надо давать себе раскисать, из любого положения есть выход.

Леночка обрадовалась, увидя брата.

— Знаешь, Алеша устроился на канале, освобождается и продолжает работать чертежником. Приличный оклад, комната, паек, главное, без всяких мучений. Павлик освободился, приехал третьего дня и живет пока у Желтухиных. Я ужасно рада тебя видеть.

Григорий забыл все свои горести и крепко обнял сестру.

Глава четвертая

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПАВЛА

Павел был опьянен Москвой. Его среда изменилась меньше, чем среда Григория. Выйдя с вокзала, Павел задал себе вопрос — к кому первому ехать? И после короткого колебания поехал к Осиповым.

Открыла дверь Надежда Михайловна, всплеснула руками, заплакала. Алексей Сергеевич, конечно, сидел за своим любимым столиком, конечно, что-то писал и, конечно, шептал себе под нос. Увидя Павла, старик вскочил, уронил на пиджачишко недокуренную папиросу и пошел к Павлу с распростертыми руками. Николай уходил за хлебом и вернулся почти тотчас же.

— Подоспел как раз во время, — радовался Алексей Сергеевич, — через неделю Пасха. Ты что же, наверно, тоже в Тулу?

— Еду в Тулу.

Павел совсем и не думал о Туле, он был полон одним: я, наконец, в Москве и я, наконец, у Осиповых.

— Тут твоя тетушка всё заходила, — продолжал, переходя на обычный добродушно язвительный тон, Алексей Сергеевич, — Лидия Николаевна, такая шикарная дама. Всё продукты для посылки приносила, сама посылать боялась. Ты к ней зайди, она тебя очень любит.

Упоминание о тете Лиде вызвало в Павле новую волну воспоминаний. Детство, старший двоюродный брат. Привязанность, юношеские мучения, вызванные отходом брата куда-то в другой реальный и такой пошлый мир. Брат Володя — это детство. Юность Павла и начало подпольной работы увели его далеко от тети Лиды и брата, разрыв с которым в свое время был первым настоящим горем.

Павлу очень хотелось расспросить Николая о делах организации, но он не хотел этого делать при родителях, а обрадованные старики от него не отходили.

— Ну, а как, по вашему мнению, выглядит Григорий, не сломил его лагерь? — спросил Павел.

— Григорий стал совсем нашим и даже в Бога уверовал. Николай говорит, что, как товарищ, в самое тяжелое первое время он держался превосходно. Алексей Сергеевич свернул цыгарку и закурил.

Надежда Михайловна накрыла на стол и стала угощать гостя всем, что имелось в доме: чаем, черным хлебом и клюквенным вареньем.

— А как на воле с продуктами, — с тревогой спросил Павел.

— Карточки, — коротко ответила Надежда Михайловна, — теперь лучше стало, в 1931, 32 годах было совсем плохо.

После чая Павел, наконец, уловил момент поговорить с Николаем с глазу на глаз. Сели они опять-таки в той же оконной нише, в которой месяц тому назад Николай говорил с Григорием, и Николай опять повторил свои аргументы ухода от политики в церковную жизнь.

— Значит, здесь по нашей старой линии всё в упадке и развале? — с болью в сердце спросил Павел.

— Я недостаточно знаю, что делает Борис, — ответил Николай, — остальное всё в упадке.

— Я тебя, Николай, не вполне понимаю: как это можно уйти в одну церковную жизнь. Ведь без свержения большевистской власти Россию спасти всё равно невозможно даже и в духовном плане.

Павел воспринимал новую точку зрения друга гораздо болезненее, чем Григорий.

— Ты оглядись хорошенько и подумай о том, что происходит вообще в мире, а потом мы с тобой поговорим, — ответил Николай мягко. — Я боюсь, что всё человечество вступило в период общего нравственного упадка и поэтому зло большевизма имеет все шансы на дальнейшее распространение. Ты представляешь себе, что происходит в Германии?

— Очень плохо, но, как мне казалось, Гитлер удачно подавил коммунизм и есть надежда на то, что он сможет стать во главе антикоммунистического движения Европы.

— Боюсь, что это не так, — нахмурился Николай, — правда, вопросы социальные национал-социалисты, повидимому, разрешили, с нашей точки зрения, правильно и разумно, но в духовной области расовая теория мало чем отличается от материализма коммунистов. Массовое истребление евреев ничем не лучше раскулачивания.

Павлу было нечего возразить, но согласиться с Николаем тоже не хотелось, — уж очень тяжело было разочаровываться в надеждах, возложенных на победителя коммунизма в Германии.

— Я думаю, что всё, что до нас доходит о Гитлере и национал-социалистах, искажено и преувеличено, — сказал он.

— Достаточно, что их учение выросло из ницшеанства, — возразил Николай.

— Знаешь, — вдруг вспылил Павел, — я замечал, что у некоторых людей при большом увлечении религией появляется политическое безразличие и пессимизм. Рассуждают так: всё равно перед концом мира зло должно победить, останется только кучка верных, остальные подчинятся власти антихриста, а поэтому нечего и стремиться к христианизации государства. Это похоже на каррикатуру в юмористическом журнале «Крокодил»: истопник пришел с лекции о будущем земли и спрашивает управдома: «А что, товарищ управдом, лектор говорит, через миллиард лет земля всё равно замерзнет, так, может быть, прекратить топить центральное отопление?».