Долгая зима - Владимир Иванович Петров

не красть, решаюсь всё же взять эти необходимые яйца. По одному ежедневно из гнезда беру, чтобы незаметно для мамки было, складываю в фуражку, иду к ларьку. Однако сдать побаиваюсь. Вдруг мамка за чем-нибудь в ларёк придёт или ларёчница ей о том передаст. Хочу попросить кого-нибудь из пацанов сдать за меня. Но их не видно, одна Верка, чабанова дочка, возле ларька на лавочке сидит. Прошу её сделать это.

– Что ты?! – отказывается она с ходу. – Узнает мачеха, загрызёт: сказать не смогу же ей, что по твоей просьбе сдаю…

Прячу фуражку с яичками под лавочку, жду появления на улице знакомых пацанов. Верку не уговоришь. Грустная стала, не такая как раньше, при матери, была. Понятное дело, мачеха – не мамка, хотя и добрая она у неё вроде. От сочувственных мыслей и самому взгрустнулось, и как нарочно, пацаны куда-то запропастились.

– Халву очень хвалят, – говорит вдруг Верка. – Не пробовал?

«Эх, была-не была! – думаю. – Подумаешь, шахматы! Без них пока обойдусь. А яички хоть и свои, всё же вроде ворованных получаются. Мамка дознается – расплачется, пристыдит, что ворюгой расту, а про батю и говорить нечего… Нет, не буду покупать шахматы, и яички обратно по одному в гнездо подкладывать начну. Повременю, не к спеху. К тому же играть не с кем. Вот приедет Василий, тогда и купит со своих отпускных… Точно! А сейчас на кизячные деньги халвы наберу, сам до отвала наемся и Верку угощу».

– Не убегай, – говорю Верке – Я сейчас.

Уверенно захожу в ларёк, протягиваю деньги:

– Халвы мне. На все. Бабушка просила.

Про бабушку я на всякий случай. Вдруг до мамки дойдёт. Зачем её зря волновать.

Глава пятая. Красные петухи

Вечерами сосед наш и дальний родственник по мамке дядя Андрей возит с поля молодую ржаную солому. Два рыдвана валит в тесноватом дворе, остальное – на улице, прямо под окнами своей неказистой избы.

Мы с Юраном, игравшие в нашем палисаднике в «колхоз», быстренько «глушим» свои «тракторы», оставляем их на «недопаханном поле» и набрасываемся на соломенный сугроб. Взбираемся наверх, кувыркаемся там, дырявим его насквозь, словно мыши, пока не видит дядя Андрей и не кроет нас матюгом.

Дядя Андрей собирает «помочь» для покрытия прохудившейся соломенной крыши. «Соломенная» помочь в нашей деревне – обычное дело. Редко у кого изба под шифером или жестью, и пришедшие на помощь люди, которых называют помочанами, без раскачки принимаются за дело. Женщины вяжут снопики из длинной соломы. Чем длиннее солома, тем лучше для кровли, поэтому и пользуются ржаной. Рожь всегда перерастает пшеницу, это я по себе знаю: зайдёшь в рожь – и ничего вокруг не видно, только небо над головой. В пшеничном же поле стебельки в это лето лишь до шеи мне, щекочут своими колосками усатыми. Мужики старую и оттого почерневшую солому скидывают с крыши всю – до обнажения стропил. На двух рыдванах, поставленных с обеих сторон избы, они делают настил из горбылей. В большие дощатые корыта совковыми лопатами кидают красную глину, заливают водой, которую возит с пруда брат мой Санька. Он, как и другие мои братья, не живёт в деревне, на днях приехал из Первоуральска от брата Василия и возвращаться вроде не спешит.

– Сбежал небось, – догадывается батя. – В горячем цехе не выдержал. Вот ответное письмо получим, узнаем.

Санька садится на передок бочки и рысью гонит лошадку к пруду. Я цепляюсь сзади, а если и Юран со мной или кто из дружков моих, лезу вовнутрь бочки, выглядываю из круглой горловины её, как суслик из норы. На полной скорости въезжаем по мелководью пруда поглубже, по колёса, заворачиваем круто, но так, чтобы бочка не опрокинулась и легко было воду зачерпывать. Пока Санька трудится, успеваю окунуться в тёплую воду не раздеваясь, потому что жарко очень – за обратную дорогу рубашонка успевает высохнуть, а Санька не разрешает в полную бочку залезать.

– Ведра четыре выдавишь, – говорит и закрывает горловину давно уже мокрой отяжелевшей попонкой, чтобы вода не выплёскивалась по дороге.

Мамка с крёстной моей окунают торцы связанных снопиков в глиняный раствор корыта, складывают возле рыдвана. Время от времени бултыхают раствор мотыжками для прополки огорода, по необходимости добавляют воду и глину.

Дядя Миша Ангренский, прозванный так за поездку с семьёй в далёкий-предалёкий жаркий Ангрен на шахтёрские заработки, стоит наверху рыдвана и вилами на длинном черенке цепляет снопик-другой, как угодит, ловко кидает на крышу бате, угадывая под правую его руку и непременно сухим концом к нему. Батя хватает снопик за этот не смоченный конец, аккуратно укладывает его поверх слоя свежей несвязанной соломы. С первым нижним рядом долго возится, мы успеваем на водовозке на пруд сгонять, потом уже дела у него идут веселее – за наш рейс успевает пройти по длине крыши дважды.

Не для красоты смачиваются снопики в растворе глины. Накладываемые внахлёст друг на друга, ложатся плотнее они, поджимаются, образуя хороший слив. Конечно, самое искусное такое покрытие не сравнится с жестяным или шиферным, но довольно долго служит. Это я хорошо знаю, не маленький.

Навозив воды, Санька сменяет на другом рыдване, что во дворе, дядю Андрея, которому забот и без того хватает: и курочку зарубить надо, и в погреб за солёной капустой и картошкой слазить…

С хлебушком и помидоринкой сажусь на брёвнышки, сваленные у плетня между нашим двором и дядь-Андреевым. Из сарая, кококоя, неспешно выходит осанистый красивый петух, красный весь. Повернув головку с резным гребешком, по-хозяйски оглядывает двор и, тряся бородкой, трусит ко мне.

– Кыш! – кричит на него дядя Андрей, с помойным ведром как раз вышедший из сенцев. – Кыш, кому говорю! Без тебя тут тесно. Как выскочил-то? Запирал ведь.

Он выливает помои в навозную кучу, предупреждает меня:

– Осторожнее с ним. Без глаза оставит. Злой как собака… Кыш!

Петух делает вид, что слушается хозяина. Брезгливо ковыряется в только что вылитых помоях, ждёт, пока дядя Андрей зайдёт в избу, и опять трясёт бородкой ко мне.

– Кыш, собака! – замахиваюсь на него подвернувшейся палкой, но не боится он, достать меня норовит.

В прошлом году тёть-Матрёниному мальцу тёть-Аннушкин петух глаз выклевал, потому позорно отступаю, роняю недоеденный хлеб. Петух останавливается, поворачивая головку, поочерёдно глядит на меня то одним недоверчивым глазом, то другим, пробно тюкает подкатившийся к нему кусочек и жадно начинает клевать.

– Ах, да ты голоден, – говорю я, перелезаю через плетень в наш двор, беру в мазанке горсть зерна, кидаю краснопёрому. – На, ешь. Подобреешь, может?

От