Долгая зима - Владимир Иванович Петров

как ни в чём не бывало присаживаюсь к Коле Мужику на лавку, прижатую к штакетнику палисадника. Сошло вроде: не приметил батя мою беготню, отбеседовал с шофёром-инженером, на огород ушёл.

Мы бежим к нашей невзрачной ветле, ещё не старой, но уже с дуплом, сгорбившейся над обрывистым берегом. Гибкие ветловые ветви густо свесились над обрывом, образуя уютный шалашик с зелёной крышей, не сразу пробиваемой дождём. От простроченной близко узкой тропинки ветла загорожена вымахавшими в два наших роста лопухами как изгородью – пока не нацепляешь репья, не пролезешь. В дупле наш тайник. Коля Мужик достаёт оттуда спички в жестяной банке из-под чая, чиркает по коричневой боковине коробки, высекая огонёк, и палим мы их, привалившись к шершавому стволу дерева. Понарошку, не по-настоящему, курим, балуемся только, едкий дым не вбираем в себя, но всё равно кажется, что взрослее становимся.

Хорошо пролившийся дождь спугивает нас из ветлового шалашика и пацанов с пруда, загоняет под шиферную крышу колхозной фермы, пустующей до пригона коров на зиму.

Здесь командуют двое Лёнек – Сержант и Емеля. Они взрослее нас, уже пробуют подрабатывать на колхозном сенокосе. Мы глазеем, а они азартно режутся в карты. Схлопотав пару «дурачков», Емеля показывает мне складной ножичек с двумя лезвиями, буравчиком и шилом:

– Нравится?

– Ещё бы!

– Неси пять пачек сигарет – и ножичек твой будет.

– Какие сигареты? – Я обиженно гляжу на Колю Мужика: сболтнул, что ли? Просил же никому-никому!

Емеля не обращает внимания на наши переглядывания:

– Обыкновенные. Которые твой отец на полевом стане трактористам раздаёт.

– Но… но я не знаю, где они лежат.

– Как хошь, – тасует Емеля карты. – Моё дело предложить. Такой ножичек… и задарма почти.

Видя, что мнусь, добавляет:

– Ладно, так и быть – пожалею: за три уступлю и одну пачку на всех. Идёт?

Батя дома. Дождь всех с поля по домам разогнал. В сенцах, как нарочно, мастерит что-то.

– Принеси-ка рубанок, в мазанке на ларе лежит, – он с ходу находит мне работу.

Иду в мазанку, нахожу рубанок.

«А если…» – радуюсь я внезапно пришедшей мысли. Заталкиваю рубанок подальше за ларь, чтобы видно не было, возвращаюсь с пустыми руками:

– Не нашёл.

– На ларь вроде клал, – сомневается батя, сам идёт в мазанку, что и требуется мне. Набираю сигарет и бегом – на улицу.

– Куда? – слышу вслед батино. – Вишь, опять громыхает.

– Молоток! – хвалит меня Емеля. У него и без сигарет хорошее настроение – отыгрался и теперь с удовольствием лупит картами по раскрасневшемуся носу Сержанта… Три пачки сразу же прячет в карманы брюк, четвёртую, распечатав, делит, как и обещал, на всех. Мне тоже достаётся.

– А ножичек? – напоминаю я.

– Отдам, не бойся. Только чижиков про запас настрогаю и отдам.

– Не отдаст! – дразнит Сержант. Он обижен тем, что Емеля не поделился с ним сигаретами, на мне досаду срывает. – Не отдаст, если дым в себя не возьмёшь.

Дымим вовсю, словно работу важную справляем: молча и сосредоточенно. Не верю Сержанту, но всё же на всякий случай впервые затягиваюсь сигаретным дымком до кашля, до слёз.

В проёме лаза появляется батя.

– Пожара хотите? – замахивается он чилижным хлыстом. – А ну, марш отсюда!

Сквозь слёзы вижу, как заспешили на выход пацаны. Последними подходят к лазу Сержант с Емелей. Батя ощупывает их, отбирает сигареты.

– Мои! – пытается соврать Емеля, но, видя, что батя злится не на шутку, как заяц, отпрыгивает от него, только его и видели.

Сержанту смешно. Он теперь доволен, что Емеля не поделился с ним, спокойно уходит. Мне же не до смеха. «Вот и покурил! – думаю обречённо. – Сейчас батя ещё прикурить даст…»

– Пошли. Чего стоять-то, – говорит батя, не повышает голос, словно ничего не случилось.

Как телёнок, сжевавший вывешенное для просушки бельё, за что его ведут привязать за огородом на кол, я тащусь за батей, невольно упираясь, предчувствуя порку.

Не выпуская моей руки, батя начинает ругаться:

– Опять! Нашёл время.

Не сразу смекаю, что о дожде он, вновь хлынувшем, как из ведра.

«Хоть бы мамка дома была, – тешу себя, на доброту её надеясь, – батя при ней не посмеет».

В избе сухо, тепло и уютно. Только мамки нет. Батя, словно рад этому, с ходу берётся за ремень:

– Будешь красть?

– Не буду!

– Будешь курить?

– Не-е-е…

Так сильно мне ещё не доставалось. Совсем озверел батя, исполосовал так, что с неделю по двору слоняюсь, от пацанов в огороде хоронюсь, стыдно с ременными следами на спине на всеобщее обозрение попасть – засмеют!

Не бате только, себе слово даю – никогда впредь подобного не делать. Сдержу ли?

Глава четвёртая. Деньги на шахматы

В последний приезд брат мой Василий вместе с гостинцами выложил на стол деревянную коробку с резными фигурками внутри, о которых я понятия не имею.

– К соревнованиям городским готовиться буду, – сказал он мне. – Игра такая умная есть, шахматами называется.

Частенько уходит он на огород, стелет в прохладной ветловой тени домотканую попонку, расставляет на раскрытой деревянной коробке с квадратиками фигурки и двигает ими часами, поглядывая в хитрую, непонятную мне, книгу.

Я успеваю и в чижик с Колей Мужиком поиграть, и на пруд сбегать, а он всё гоняет и гоняет резные фигурки по шахматному полю. Изредка перекур делает. Разминая отёкшее от долгого лежания тело, прогуливается по огороду, срывает приглянувшийся огурец и, аппетитно схрумкав его, учит меня этой умной игре. Постепенно я начинаю разбираться в ней, в назначении фигурок и к концу братниного отпуска довольно бойко двигаю ими.

– Головастый! – хвалит меня Василий. – Всерьёз бы тебя учить, глядишь, толк вышел. Все шахматные знаменитости с малолетства начинали. А я вот припозднился, да и не до них мне в детстве было…

Он задумывается и начинает невесёлый рассказ о своём детстве:

– Ты после войны родился и многого не знаешь, представить даже не можешь. А когда батю нашего в сорок первом на фронт забрали, нас пятеро на шее матери осталось. И так не густо хлебали, теперь и подавно. Из сил выбивалась наша мать, в колхозе и по дому тянула тяжкий воз, на её долю выпавший. Даже Петра, старшего из нас, в техникум финансовый определила, самые сладкие куски со скудного стола нашего в Бузулук ему с попутными подводами слала, лишь бы выучился семье на подмогу. Мне же, второму, лишь за десять перевалило, братишкам того меньше: Федьке – восемь, Саньке – пять лет, а Любанька вовсе малюська, только-только ходить начала… Спасибо деду Сергею Егорычу, подсоблял, не дал сгинуть: нет-нет