Долгая зима - Владимир Иванович Петров

сворачиваем на тихую, точно деревенскую улицу и по ней подъезжаем к высокому белостенному зданию с удлинёнными зарешёченными окнами, с выгнутой крышей, как на нашей колхозной силосной башне, только с крестом на макушке и башенкой с не застеклёнными вырезами вместо окон.

– Колоколенка, – показывает мамка на башенку. – Видишь, колокол внутри висит? От него и звон.

Оставив батю при лошадях, идём в церковь. Во всём белом, с раскрытым от удивления ртом, рассматриваю я церковную красоту: разрисованные яркими красками стены и высоченные потолки, горящие свечи, которых особенно много у креста с распятым Христом. Дома у нас такой же есть, только маленький совсем. Во сне словно нахожусь. С молитвенными словами, в отделанной золотом одёжке батюшка-поп подводит меня, раздетого до пояса, к тазику с водой, мочит в ней мои волосы, обрызгивает лицо и тело, надевает мне на шею купленный тётей Полей здесь же, в церкви, жёлтенький крестик на шёлковой ниточке. Крестик такой же точно, что снаружи на выгнутой крыше, малюсенький только. Попова помощница, вся в чёрном, подносит мне ложечку с приторно-сладкой, чуть горчащей жидкостью…

– Хорошо держался, сыночек! – целует мамка, когда всё заканчивается, укутывает меня. – Теперь Боженька смилостивится, здоровье даст.

– С крещеньицем! – Батя подхватывает меня, наверно, совсем невесомого, усаживает в сани. Обнимает моих крестных. – Спасибо, кумовья! Не грех теперь и нам причаститься за новокрещённого, за исцеление его.

– Не здесь бы, – пугается мамка, увидев вынутую батей из кармана ватных стёганых брюк распечатанную поллитровку.

Пока мы в церкви были, успел батя купить водки. Скорей всего сговорился он с мужиком в белой каракулевой шапке, что следом за нами к церкви подъехал и тоже теперь, как и батя, был навеселе.

– В самый раз здесь! – не слушается батя: он не видит в распитии водки плохого. – На свои покупал, не ворванные.

Каждому по очереди наливает он из поллитровки в единственную алюминиевую кружку, не забывает и белокаракулевого. Мамка еду приготовила, на всех хватит, протягивает мне куриную ножку.

– Не-е… – отказываюсь я.

Есть совершенно не хочется, мутит внутри, как бы не вырвало. И голова – кругом, аж в глазах темнеет. Нелегко мне крещение далось: поможет ли?

– Попить бы, – прошу.

– Понял, сынок, – тотчас откликается батя на мою просьбу, заплетается языком. – Соку иностранного тебе купил. Сильно продавщица хвалила. Не удержался, раскошелился.

Он допивает водку, достаёт из-за пазухи неводочную, с красивой этикеткой бутылку, раскупоривает её крепкими зубами, наливает в кружку, пробует, доливает ещё.

– Пей, сынок. На здоровьице!

Медленно пью, растягиваю удовольствие. Сок горчит. Может, горечь эта от ложки крещенского напитка, сладко-приторный привкус которого всё ещё чувствуется во рту, а может, сок ненашенский таким и должен быть.

– Как? – интересуется батя.

– Ещё бы.

– Понравился, значит! – радуется батя. – Хватит покуда. Хорошего помаленьку. Рассосётся пусть. Дорога длинная, весь сок твой будет.

Кони порядком отдохнули. Белый резво перебирает красивыми ногами, только снежные ошмётки с копыт срываются. Крёстный тоже не отстаёт, совсем рядом его дыхание: понятно, домой подгонять не надо. Оттого, что домой едем, и мне веселее становится. Вроде и боль куда-то подевалась, даже есть тянет.

– Сейчас, сейчас, – радостно суетится мамка, никак не может развязать мешочек, обрывает тряпочную завязку.

Набрасываюсь на еду, словно никогда раньше такую вкусную курятину не ел.

– Слава богу! – смотрит не насмотрится мамка, крестится.

Управившись с едой, под тулуп не забираюсь, хотя под ним тепло и мороз не кусается.

Усаживаюсь поудобнее, прислонившись к мамке. Солнышко, недолго порисовавшись на сероватой холстине неба, закатывается в загустевшие облака, еле угадывается в своём движении. Белые краски дня тускнеют, сменяются на бледные тона. День заметно угасает, но чувство праздничности живёт во мне. О нём напоминает холодок нательного крестика. Хорошо думается, никто и ничто не мешает. Батя придремал, не выпуская вожжей. Мамка в неустанных думах уставилась на горы, при солнечном свете казавшиеся горбинками верблюдов, теперь же, при закатном красном фоне, похожи на гребешки петухов. Время от времени мамка крестится и шепчет:

– Помоги, Боже! Смилостись! Каждый день свечку буду ставить…

Бедная мамка, думаю я, сколько ей приходится переживать. И не петушиные гребешки гор она видит, как я, это уж точно.

…Похоже, дошли мамкины молитвы куда следует. Месяца через два после запомнившегося мне на всю жизнь белого зимнего дня окончательно болезнь отстала. По такому случаю распелись-расщёлкались прилетевшие скворушки. Сижу на пригретой вешним солнышком завалинке, концерт птичий слушаю и благодарно хлопаю в ладошки после каждой запевки.

В сенцах батя с мамкой на жерновах домашней мельницы пшеницу дробят, ругаются.

– Крещение помогло, – говорит мамка, уверенная в правоте своей.

– Держи подол шире, – горячится батя. – Не поправился бы сынок, не подлей тогда, после крещения, водочки в сок.

– А вот и нет! – стоит на своём мамка. – Не от водки исцеление, от Боженьки…

– А вот и да! – почти кричит батя, даже крутить перестал.

И чего ругаются? Лучше бы скворушек послушали – слышь, как заливаются!

Разгулявшееся солнышко заглядывает в приоткрытую дверь сенцев, мирит не на шутку расходившихся моих родителей, подмигивает мне:

– Хорошо не болеть?

– Хорошо!

Глава вторая. Валенки

Не заболей я, разве узнал бы, какое это счастье быть здоровым: вволю бегать, игры разные затевать, до пупырышек в пруду купаться… Теперь, думалось, крепко наученный, себя сильно беречь стану. Куда там! И года не прошло, как наша докторша мне вновь понадобилась.

…Приречные пастбища травяную силу набрали. Исхудавшие за ненасытную, оттого показавшуюся ещё длиннее зиму овцы на сочных кормах заметно подобрели, от майского, набравшего силу солнышка и тёплых дождевых струй, на продувных степных ветрах шерстью очистились. В самый раз за стрижку браться, пока лопух репейниками цепляться не начал и свинушка колючки ещё не навострила… Оставлять овечек стали по дворам. Не все разом и не по очереди, а кому как по времени удобнее, и несколько дней отара паслась сильно поредевшая, постепенно стриженной становясь и в количестве восстанавливаясь.

Лишь справились деревенские со своими овечками, до колхозных черёд дошёл. Машинной стрижкой бы с них, колхозных-то, шерстяную одёжку снять, как в целинных районах области делают, о чём батя в газете местной вычитал. Быстренько справились бы, и, главное, мамке и тётям не мучиться, до онемения пальцев ножницами не щёлкать. Шутка ли: каждой не какой-то пяток овечек, как дома, выстричь, а с добрую сотню, самое малое. Бригадир загодя по дворам ходил, всех приглашал. Попробуй, откажи ему, осенью припомнит: на трудодни пшенички не досчитаешься и всего другого, чем колхоз богат.

Мамка не хитрит, отложила все домашние дела и с первого дня на