Долгая зима - Владимир Иванович Петров

на солнышко. Следом движется грозовая сила, сплошь закрывающая синеву неба. Может, и тучка оттого смела, что за ней такая силища.

Мячиком скатываюсь с Красного бугра. Бегу что есть мочи, но дождь быстроногее, догоняет до дома, успевает отхлестать освежающими струями. Жалко наряженного батю, под ливень угодил с Иванычем. Оттуда он, с грачёвской стороны, нагрянул.

…Батя приезжает с курсов на эмтээсовском газике, привозит три увесистых мешка и железный ящик с блестящими застёжками. Мешки сволакивает в сенцы, в чулане прячет, а ящик вдвоём с шофёром в избу вносят, в переднюю. Я кручусь тут же, и мне этим тяжеленным ящиком чуть ногу не отдавливает. Батя бросает на меня сердитый взгляд, но от ругани сдерживается. Наверное, шофёра стесняется. Не будь его – точно ремнём бы полоснул.

Шофёр отстёгивает застёжки, снимает крышку ящика.

– Что это? – спрашиваю я осмелев.

– Рация, – говорит он. – Аппарат такой, для связи с МТС, машинно-тракторной станцией то есть. Сейчас с ней и попробуем связаться.

Он склоняется над рацией, щёлкает чем-то внутри, отчего загорается зелёный стеклянный глазок и шипение раздаётся, словно гусак наш успел в ящик забраться. Я удивляюсь своей догадке, а шофёр начинает крутить колёсико, приговаривая, как чумной:

– Первый, первый… Я двенадцатый. Как слышите? Первый, первый… я двенадцатый. Приём.

Смешно мне становится: шутник дядя и только. За дурачка меня, что ли, принимает? Вдруг гусак в ящике перестаёт шипеть и, словно в сказке, человеческим голосом заговаривает. Даже боязно мне становится, к бате жмусь.

– Двенадцатый… Я первый. Слышу хорошо.

Шумно вваливается тракторный бригадир, здоровается со всеми за руку, со мною тоже, начинает отчитывать батю:

– Что задержался, академик? С позавчера ждём. Зазнобу завёл, что ли?

– Рация барахлила. Вот Борис Борисович, инженер, сам приехал проверить её в деле. Как, Борис Борисович?

– Порядок! Чисто работает.

– Сигареты привёз, – докладывает батя по-военному, фронтовик всё-таки, умеет главное сразу выложить.

Он выходит в сенцы, приносит бригадиру стопку сигаретных пачек:

– Твоя доля.

– Вот это по-нашему! – бригадир рад сигаретам больше, чем рации. – В самый раз! Трактористы последнюю махру из кисетов выгребают, кое-кто недоспелый табак рубить начал. – Он прикуривает, угощает шофёра-инженера.

– Не курю и вам не советую, – улыбается тот.

– Да, чуть не забыл, – спохватывается батя, когда шофёр-инженер собирается уезжать. – Вы, Борис Борисович, не захватите ведёрко картошки вашему бухгалтеру? Столовался у него.

– Сделаем.

– Может, и вам набрать?

– Нет-нет, не беспокойтесь. Запаслись ею.

И, разговаривая, батя заметил всё же, как я тихонько крутнул колёсико рации, чувствительного подзатыльника дал:

– Поломать хошь? Смотри мне! Уши оборву! А ну, живо в погреб за картошкой, самые лучшие выбери.

После душной избы в глубоком погребе с каменными стенками прохладно. Картошка хорошо сохранилась, ещё твёрдая, не проросла. Из-за пузатого чугунка с кислым молоком вываливается неуклюже чёрная белоротая жаба.

«На курсах больно культурным стал: на „вы“ да по имени-отчеству обращается, а свои прежние замашки не забыл», – на батю жалуюсь я шамкающей беззвучным ртом приостановившейся жабе, набираю картошки.

Шофёр-инженер ждёт у машины, освобождает ведёрко, смотрит на часы:

– Не искупаться ли? Больно сильно печёт! Не составишь компанию? – это он мне.

Я смотрю на батю, что стоит тут же: к дедушке Сергею вётлы огородные спилить обещались, ждёт поди…

– Езжай, чего там, – разрешает батя. – Успеется к деду.

Осчастливленный, я мигом забираюсь в газик.

– Так куда мы? – спрашивает шофёр-инженер, выруливая со двора задним ходом.

Соображаю куда? Может, за Красновку, на родниковые воды махнуть, одно удовольствие там плескаться – сверху водичка тёплая-претёплая, как парное молоко Пестравки нашей, а нырнёшь поглубже – холоднющая очень. Но сейчас там пусто, пастух если только на бережочке сидит, колхозное стадо на водопой пригнал. Чуть раньше бы, когда за земляникой в лес к Попову роднику ходили: тогда можно было бы перед кем покрасоваться. А если на Казённый пруд прокатиться? Там Юран Чёрный как раз гусей по очереди пасёт. Увидит, как на машине прикачу, – от зависти сдохнет! Да только перед шофёром-инженером неудобно будет: вода в Казёнке от гусей грязноватая и выход из воды тинистый. Нет, лучше всё-таки к вётлам, на деревенский пруд податься.

Чтобы удовольствие продлить, показываю дорогу к пруду вкруговую через два моста и Куроедовку. Крайний на выезде куроедовский дом весь в рыжеватых пятнах – это старую потрескавшуюся обмазку, белённую известкой, сколупнули, к новой подготовили. Во дворе Толик Кудряш старательно месит глину. Мать его тут же, подсыпает ему под ноги соломку старую, мелкую, чтоб замесилась как следует и после обмазки не потрескалась сразу же. Я машу Толику. Увидел он, месить даже перестал, и мать на нас оглянулась.

На пруду многолюдно. Как раз что надо! Шофёр-инженер глушит мотор у велосипеда Феди Попова, Попа по-уличному. Новенький велосипед, синенький. На нашей улице такой велосипед только у него – с фарой, загорающейся от колёсного динамика, круглым зеркалом и тормозом ручным. К школе ему, единственному сыночку, мать купила, беречь наказывает всякий раз, как он выезжает со двора, что и делает Поп с удовольствием, коснуться не разрешает. Как-то я звоночек звонкий велосипедный попробовал, так он чуть драться не бросился. И сейчас вскакивает он прытко, боится, что наедем газиком на колесо с блестящими спицами.

Шофёр-инженер в машине раздевается. Осторожно, но быстро влезает в воду. Тело его, для меня непривычно белое, наверное, из-за аппаратов своих, которые, как я понял по батиному оправданию перед тракторным бригадиром, то и дело барахлят, позагорать ему оттого некогда – ремонтировать надо.

Я же не спешу. Гордо вылезаю из газика, несколько раз дверцей похлопываю, рубашку небрежно кидаю на фару – пусть видят, что почём. Подходит Коля Мужик, дважды газик обходит, даже под него заглядывает. Вижу, крепко мне завидует.

– Обратно поедем, возьму с собой, – говорю ему.

Хочется ещё чем-нибудь сразить удачливого и смелого в наших детских забавах дружка. Сообщаю ему о привезённых батей сигаретах.

– Стащишь? – шепчет он, видя, что Поп поблизости кружит, к нашему разговору прислушивается. Видно, тоже мне завидует: машина – не велосипед.

– Попробую, – отвечаю. – Давай поныряем, – и первым сигаю «солдатиком» с крутого берега, обдав шофёра-инженера снопами брызг.

Возвращаемся той же дорогой. Хочется ещё крюка дать через Красновку, но шофёр-инженер дорогу запомнил, уверенно правит, не спрашивая.

Толик Кудряш закончил месить глину, поддерживает лестницу, на верхних перекладинах которой стоит его мать, мажет стену у карниза деревянного фронтона. Увидел нас, сам первым машет.

Подруливаем прямо к нашему дому. Не выходя из машины, шофёр-инженер толкует напоследок с вышедшим батей, что мне на руку. Мигом оказываюсь в чулане, нащупываю в развязанном мешке пачку, сую за пазуху,