Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

состояния личной душевной потрясенности, просто «сыграть» его невозможно; тем более – в инсценировке, пусть самой совершенной, но где многое, естественно, опущено (поступки, подробности и т. д.). И отсюда невольное ощущение упрощенности, односложности. К примеру, в романе рассказ Нелли занимает двадцать четыре страницы, а в инсценировке всего полторы страницы монолога… Перечитывала роман, ходила по местам «действий», во дворы и прочие «углы». Какая она, Нелли? Виделась мне выброшенная на помойку роза. Мне часто помогает живопись. Нашла я тогда в Эрмитаже «Отрочество мадонны» Франческо де Сурбарана – коленопреклоненное полудитя-полудевушка со сложенными в молитве руками, в красном платье… И я хотела ее одеть в красное платьице, которое купил ей на рынке Ваня. Художник возмутилась: “Римма! Достоевский в красном?” Я умолкла. Не знала я тогда, что у Дмитриева в эскизе Нелли была в красном. Не надела бы тогда того нелюбимого серого, из грубой ткани, в клеточку, да еще сшитого бог знает как. <…>

После многократных проб и репетиций, не дававших мне никакой уверенности овладеть этой непосильной для меня задачей, после очередного прогона двух актов, я решила отказаться от роли. Предупредив об этом режиссера, я пошла к Товстоногову.

Георгий Александрович:

– У вас одной не получается или у всех?

– Про остальных не знаю. Я себя не нахожу в ней.

– А что не получается?

– Не знаю, как она говорит, как ходит, какой у нее голос, как звучит… И потом – это ребенок, подросток – и столько страданий!

– Хорошо. Я приду.

И вдруг Товстоногов велит прогнать последний акт (где главный монолог Нелли и ее обморок) не в репзале, а сразу на сцене. Текст я знаю, хотя ни разу не произносила его вслух, с партнерами. В зале, кроме Георгия Александровича, какие-то иностранцы. Я – как в ледяную воду вошла, не помню, что и как делала, – ни-че-го! Как в тумане. По окончании репетиции вижу в кулисе – Таисия Александровна, гример, в слезах. Интеллигентный человек, блокадница, чудом выжившая, потерявшая всех. <…>

Продолжаются репетиции, продолжаются мучения… Я опять к Товстоногову.

Георгий Александрович: “Почему у нас с вами так просто и легко было с Настей Ковшовой?”

Я: “Ведь это же Достоевский!”

Товстоногов: “А что вы делали, когда был прогон последнего акта?”

Я: “Не помню. Может быть, это было только один раз и больше не придет”.

Товстоногов: “Что это за мочаловские традиции! (Помолчав.) Моя душа не балалайка, чтоб каждый вечер на ней трынькать… Ну, что с вами делать?” (Улыбается.)

Как-то так, шуткой, снял с меня очередной приступ страха перед Достоевским».

Особенно ярко и пронзительно был решен финал спектакля, запечатленный рецензентом:

«Гаснет свет. Яркий луч прожектора прорезает темноту, и расстроенному воображению Ивана Петровича снова предстают раздирающие его сознание картины. Умирает под забором безответный старик Смит, уходит на поругание Наташа из дому, гнусавит свои ругательства Бубнова. Потрясенный Иван Петрович (О. Окулевич) выходит на просцениум, и оттуда звучит его голос, скорбный, негодующий и недоумевающий, почему же так подло устроена жизнь? Но, негодуя и скорбя, Иван Петрович словно обращается в настоящее и будущее словами Мити Карамазова: “Да почему это? Почему бедны люди?..” И хочет он всем сделать что-то такое, “чтобы не плакало больше дите… чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что…”»

Конечно, будь у Товстоногова возможность, он, говоривший, что в каждом человеке все братья Карамазовы собраны, несомненно, взялся бы ставить именно этот роман, но в те годы цензура ни за что не позволила бы такой постановки. Десятилетие спустя, когда Иван Александрович Пырьев будет экранизировать этот великий роман, Георгий Александрович с большим сочувствием отнесется к работе в этом фильме «своего» актера Кирилла Лаврова, игравшего роль Ивана Карамазова. Товстоногов в принципе не любил, когда «его» актеры «разменивались» на кино, отвлекаясь от главного, театра, но Достоевский, Карамазовы – это был совсем особый случай, и Лавров получил полную поддержку Георгия Александровича, несмотря на то что роль Ивана забирала у него много времени и сил.

А в 1956-м Товстоногову ничего не оставалось, как внести «нотку Карамазовых» в «Униженных и оскорбленных» – так, что заметить это могли лишь те, кто действительно знал творчество Достоевского. Публика приняла спектакль с большим воодушевлением, и он стал финальным звучным аккордом, лебединой песней Товстоногова на сцене Ленкома перед уходом в БДТ.

Размышляя о Достоевском, Георгий Александрович и Дина Морисовна мечтали о вполне конкретном произведении – романе о положительно прекрасном человеке, о христоподобном праведнике, явившемся в наш грешный мир и своим светом высветляющем помраченные, ожесточенные души, и в итоге полагающем за них, им спасаемых, душу собственную – теряющем рассудок среди бушующих жестоких страстей. «Нужен добрый человек на сцене» – так лаконично определял задачу Товстоногов.

Инсценировку романа «Идиот» стала писать сама Дина Шварц. Версия Юрия Олеши, которая позже была воплощена на сцене Театра имени Вахтангова, Товстоногову не нравилась. И хотя Дина Морисовна отнюдь не была уверена в своих силах и способностях, но требование «шефа» было законом. «Вы бы никогда ничего не написали, – сказал он ей позже. – Вы пишете только из-под палки, когда я или другие от вас этого требуют. И чем агрессивнее они это делают, тем лучше вы пишете». Ей действительно удалось написать талантливую инсценировку, и уже в 1957 году работа над спектаклем началась. Режиссировать его изначально были приглашены главный режиссер Русского театра Таллина Вениамин Ланге и Роза Сирота. Товстоногов в это время был приглашен в Прагу ставить в тамошнем национальном театре «Оптимистическую трагедию». Отказаться от этого приглашения он по понятным причинам не мог, потому и вынужден был исходно отдать в чужие руки мечтаемый спектакль. Впрочем, о начале работы, от первых шагов и до создания того спектакля, который потрясет не только Ленинград, но и всю театральную общественность даже за пределами СССР, пройдет достаточно времени, чтобы Георгий Александрович успел вернуться и взять дело в свои руки.

Первой и главной сложностью постановки был поиск актера на главную роль. В отличие от «Лисы и винограда» при первом обсуждении труппой «Идиота» никто не закричал: «Но у нас же нет Мышкина!» Он, казалось бы, был… На роль князя был назначен актер Пантелеймон Крымов, ранее уже успешно сыгравший Учителя в «Безымянной звезде». Но этот талантливый артист страдал серьезным пороком: наследственный алкоголик, он мог уйти в запой в самое неподходящее время. Так и произошло. Крымов не явился на первую же репетицию. Товстоногов был беспощаден: провинившийся актер был тотчас уволен из театра.

Должно сказать, что