Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Война началась для Стржельчика еще в 1940 году, в Финскую кампанию, в 24-м корпусном артиллерийском полку. Командовал орудием, получил звание старшего сержанта. А с началом Великой Отечественной актер был переведен в пехоту.

«Был и на передовой, и в разных армейских ансамблях, что возникали на нашем Ленинградском фронте, – вспоминал Владислав Игнатьевич. – Меня иногда командировали в город на день-на два. И одна из таких командировок особенно запомнилась.

Дома нашел записку от матери: “Папа – на заводе, я – в Эрмитаже”. И тотчас отправился в Эрмитаж, где она работала и до войны. Сотрудники музея упаковывали сокровища Эрмитажа для эвакуации в тыл, на Урал. Нашел мать в одном из залов, поставил в угол винтовку и стал помогать. Перенося уже упакованные полотна, увидел знаменитого ученого, академика Орбели. Сняв со стены одну из очень известных картин, Орбели аккуратно обвел мелом место, на котором она висела. “Зачем?” – спросил я. “А затем, молодой человек, – ответил академик, что это полотно здесь было, здесь оно и будет висеть после нашей победы!..”

Сколько раз я потом вспоминал этот эпизод! Без прошлого, как известно, нет настоящего. И без фундамента нет дома. Нужно не только знать, но и хорошо помнить, как шел по жизни, кто тебе помогал в достижении цели, – это необходимо для становления и развития и одного человека, и человечества. Память и обостренное чувство совести, ответственности. Без этого нет ничего. В том числе и искусства».

Стржельчик прошел всю войну. Рядом с ним погибали его друзья, он видел солдат, от изнеможения засыпавших на ходу, но продолжавших идти даже во сне, не раз бывал на волосок от смерти сам. Судьба сохранила его, но рассказывать об этом человек-праздник не любил, стремясь переплавить увиденные и пережитые ужасы в заряд доброты – на всю оставшуюся мирную жизнь.

«Конечно, минувшая война была таким событием, которое потрясло, перепахало всех нас, – отмечал он в беседе с Захарчуком. – Казалось, что мы возвращались к мирной жизни огрубевшими. На самом же деле большинство из нас стали более чуткими. Мы острее стали понимать боль и страдания людей, ценить добро, ненавидеть зло. Война с ее бесконечными смертями научила нас разбираться в сложных перипетиях жизни. В этом широком общечеловеческом плане фронтовой опыт – мой главный жизненный фундамент. Возможно, порой и неосознанно, снова и снова, если так можно выразиться, я пропускаю через себя войну. И тогда еще сильнее, острее возникает ощущение необходимости доброты в людях. Наверное, это не раз помогало мне лучше понять своих героев, к какой бы эпохе они ни принадлежали, отыскать тот самый заветный ключик к раскрытию их образов. Хотя, вы понимаете, что все тут гораздо сложнее, чем выходит из моих слов».

Во время войны Стржельчик успел сыграть свою дебютную роль в кино – эпизод в фильме «Машенька» 1942 года. А родную студию БДТ он смог окончить лишь по окончании войны, в 1947 году, после чего был зачислен в труппу театра. Его ранние роли были сплошь ролями героев плаща и шпаги. Постановщики вовсю использовали фактуру красавца-актера. И хотя Стржельчик в них пользовался огромной популярностью, но роли эти не позволяли раскрыться глубине его таланта. Позднее актер признавался: «Внешнего плана мне всегда недостаточно. Важна личность, стереоскопия, объем. <…> Ведь пути, чтобы заставить человека задуматься, разные. А есть общечеловеческие проблемы, которые живы всегда. Добро, зло, долг, совесть, любовь… Я всегда стремлюсь раскрывать характер, исследовать явление. Обязательно. На любом материале, независимо от жанра. И обязательно стремлюсь к положительному нравственному выводу».

Возможность реализации всех граней своего таланта Стржельчик получил с приходом в БДТ Товстоногова, который сразу доверил актеру, дотоле выступавшему в амплуа «героя-любовника», роль пятидесятилетнего циника Цыганова в горьковских «Варварах». Далее последовали Райский в «Обрыве», Кулыгин в «Трех сестрах», Соломон Грегори в «Цене» и т. д. Роль девяностолетнего Соломона многие критики считали вершиной творчества Владислава Игнатьевича. Этот спектакль шел на сцене БДТ четверть века с неизменным успехом.

Стржельчик был очень педантичен в работе и если бывал к чему-то нетерпим, то только к неряшливости, несобранности партнеров, от которых он также требовал ответственного отношения к делу. Обладая блестящей памятью, он легко разучивал роли и всегда знал их назубок. Иногда он увлекался ролью настолько, настолько входил в нее, что «осаживать» актера вынужден был сам Георгий Александрович. Однажды во время показа спектакля «Амадеус» на гастролях в Сочи он попросил жену Стржельчика, Людмилу Шувалову, бывшую вторым режиссером этой постановки:

– Людмила Павловна, скажите Славе, что так нельзя. Темперамент так его захлестывал, что он буквально грыз кулису!

Во время спектакля «Три мешка сорной пшеницы» Владислав Игнатьевич, едва отыграв сцену, куда-то молниеносно убегал. Оказалось, что актер спешил занять «наблюдательный пост» у осветителей, чтобы следить за реакцией зала: плачут ли люди после этой сцены или нет. А зрители плакали. Стржельчик умел довести зал до слез…

«Зрительным залом он владел, как никто, потому что он был красив “весь”! – свидетельствует Татьяна Доронина. – Его внутренняя красота сочеталась с его внешним совершенством столь гармонично и естественно, что определить особенность его многогранного дара можно только словом “совершенство”.

Для того чтобы играть в концертах, мы с ним подготовили две сцены из “Воскресения” Л. Н. Толстого. Катюша и Нехлюдов. На концертах он “работал” с той же мерой актерской самоотверженности, как и в театре. Он всегда был идеально “готов” – и внешне и внутренне. Холеный барин Нехлюдов являл на сцене собою то, что было вырвано с корнями из нашей жизни: безукоризненность манер, светский лоск, аристократическую вежливость и мягкость. Когда в “пьяной” сцене я – Катюша, яростно наступая на Нехлюдова – Стржельчика, кричала: “Ненавижу! И рожу твою ненавижу! Ты мною спастись хочешь!” – он бледнел, и я видела эту бледность, проступающую под гримом, чувствовала сердцем его стыд за грех, совершенный им, Нехлюдовым. Он, именно он, Нехлюдов, виновен в превращении радостной пасхальной заутрени в грязь, нечистоту, пьянь и порок.

И он плакал. А потом через паузу мягко, почти спокойно: “Я приду. Еще”. Поклон, будто не Катюша кричащая перед ним, а Богородица. Уход. Цилиндр надевал при последнем шаге. Овация».

«Совместная работа с Товстоноговым дала мне очень многое, – говорил Владислав Игнатьевич Захарчуку. – Прежде всего в творческом плане. Сильнейшая сторона его режиссуры – постоянное желание и способность находить первооснову явлений. И этим поиском он умеет увлекать других. Да, у нас бывают разногласия. Так ведь любой творческий процесс без них немыслим. Истина рождается только в столкновении взглядов, мнений. Однако мы всегда приходим к взаимопониманию.

Я вообще-то по природе своей неконфликтный человек. Не воск, конечно, но всегда стараюсь