Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

— До свидания, — после долгой паузы говорит она и смотрит мне в глаза.

В них — любопытство.

— Созвонимся.

— Созвонимся.

Она разворачивается. Я иду в другую сторону.

Я ужинаю, а потом готовлюсь к урокам — некогда писать.

Я ложусь спать рано, как никогда, и не снится странный сон. Он начинается с непонятных мыслей о снах вообще. Возможно, Бог перемешал сны. Он дает нам сны старости в детстве, и наоборот, а сны из прошлого снятся, когда прошлое прошло, сны же из будущего снятся в настоящем, поэтому они и непонятны.

Стало быть, те сны, которые мы понимаем — сны нашего прошлого, а те, которые нет — будущего. Некоторые считают, что могут толковать сны, говоря о будущем, но это лишь частичное понимание замысла.

Сны следует перемешать. Можно задать своеобразную ритмику при помощи сна, который будет членить текст на главы.

Потом — смена экспозиции. Детство. Нет, уже нет. Но место действия — детство.

Песочня когда-то была очень зеленым районом. Во дворах домов росли сады, были эстрадные площадки, позволяющие наслаждаться искусством в тиши летних вечеров.

Одна такая площадка была и в бабушкином дворе. Рядом с ней были детские ясли и песочница, большая, как жизнь. Там были заросли крапивы и молодые вишневые деревья, с которых можно было сдирать и есть вкусный клей.

Заснув, я очутился именно на этой веранде, среди вишен. Кто я? То ли ребенок, который видит свое будущее, то ли взрослый, который попал в страну детства. Если честно, я так и не понял. Скорее всего, я был и тем, и другим сразу.

Я забрался на эстрадную площадку, прошел по деревянной лестнице за сцену, где обычно валяются лепешки кала, и нашел странную коробку. Большую картонную, напоминающую те, в которых продают телевизоры.

Я открыл ее и с ужасом и узрел там Настю. Унее не было ни рук, ни ног. Более того, тело было прозрачным, причем это было не человеческое тело, а что-то искусственное, ненатуральное. Внутри находилась сложная кровеносная система. Текла кровь. Единственно, что было в этой Насте настоящего — олова. Настя открыла глаза и посмотрела на меня сквозь болотную зелень.

Я закрыл коробку и потащил ее домой, стараясь, чтобы бабушка не увидела того, что я несу. Тайком занес в ванную. Спрятал под раковину, прикрыв ковриком, который обычно лежит на стиральной машинке.

Теперь я имею возможность заходить в ванную и наслаждаться ею. Могу любить ее беспрепятственно. Отголоски детских фетишистских мечтаний нашли свое реальное воплощение.

И если в детстве я затаскивал в ванную мамину обувь из кладовки, то теперь у меня есть иной фетиш — Настя.

Мама спрашивает бабушку, где Родя. Бабушка отвечает, что я еще не пришел — она не слышала, как я прокрался. Мама открывает дверь в ванную. Она должна заметить меня, но я стою, плотно прижавшись к стене, поэтому, человек, если только он смотрит прямо перед собой, не может увидеть никого. Вот и мама не замечает. Зато замечает коробку.

Она открывает ее и видит Настю. Потом смотрит в зеркало и видит меня.

— Что это? — спрашивает она тихим голосом, от которого волосы встают дыбом.

Я молчу. Я решаюсь молчать до конца. Даже если меня сейчас будут убивать, я не скажу ни одного слова.

— Выброси это немедленно. Выброси эту дрянь.

Мама отсоединяет трубки капельниц и сливает в унитаз то, что по ним текло.

Это не кровь, как показалось мне на улице. Это что-то желтоватое.

Потом она протягивает коробку мне.

Я выхожу на улицу, подхожу к мусорному баку и выбрасываю ее вместе с ее содержимым…

Просыпаюсь я сам. Меня не будит звонок.

Но я просыпаюсь не в поту, не в болезни. Несмотря на то, что я продрог, я удивительно хорошо себя чувствую. До звонка две минуты, то есть я проснулся одновременно с будильником — биологические часы вновь включились.

Весь день проходит под эгидой странного сна, дающего ответы на вопросы. Вот только я эти вопросы решил еще до того, как мне все это приснилось.

Ровно в девять часов вечера, минута в минуту, я набираю номер.

После обычных приветствий я рассказываю Орловой сон, заменяя Настю на Юлю.

В середине моего рассказа меня самого охватывает ужас: я представляю, как рассказ воспринимается ею.

Тишина. В трубке слышно тиканье моего будильника.

— Я так понимаю, после этого сна мы должны прекратить отношения? — странным голосом говорит Юля.

Ее голос заключает в себе информацию о том, что ей, быть может, и не хотелось разрывать их. И даже сейчас она ждет от меня отрицательного ответа.

— Да.

— В таком случае — прощай.

— Прощай. Извини, что так вышло!

В трубке раздаются гудки.

Я думаю о том, плачет ли сейчас Юля.

Потом я облегченно вздыхаю и набираю номер Черкасова.

— Саня?

— Родо?

— С Юлей все кончено!

— А что-то начиналось?

— Что-то — начиналось.

— А что случилось?

— Я рассказал ей сон…

Он сердит. Ему не нравится, что я так легко бросаюсь отношениями.

А Аня, которая присутствует рядом, целиком на моей стороне. Она всегда поддерживала меня в этих бесконечных спорах.

— Больше я тебя ни с кем знакомить не буду, — говорит Саня в сердцах, но сам же начинает смеяться.

— Ладно, давай я тебе завтра позвоню, а то сейчас не хочется больше обо всем этом ни говорить, ни думать.

— Звони.

Жизнь налаживается, если только начинаешь регулярно высыпаться.

Отца выписывают. Мама привозит его домой, но это происходит без меня: я на работе. Проводя уроки, я думаю о степени человеческой свободы: должен ли был я отпроситься, чтобы съездить к отцу, или поступил правильно, выполняя учительский долг? Если учесть представление о бесполезности собственной работы, то я допускал две ошибки сразу: я работал, чувствуя, что от моей работы нет никакого толку, и я не сделал то, в чем видел проявление долга. Впрочем, отец тоже поступал настолько же неправильно. Событие, происшедшее с ним, закономерно. Он сам выбрал путь, но его выбор затронул и нас, а он в своем выборе не учитывал наших интересов, действуя своевольно.

Одна только мама действовала в соответствии с дхармой. Она всю жизнь действовала в соответствии, платя за однажды сделанный выбор.

Я думал о тех усилиях, которые она прилагает, чтобы все успеть. Мне никогда не хватало сил выполнить все. Я устаю так, что не вижу в себе сил сделать что-то для бабушки или отца, а к завтрашнему дню нужно снова готовиться. И так — бесконечно. В эту круговерть обязанностей, которые обрекли меня на какое-то постыдное рабство, я попал сразу после института. Сейчас меня удивляют даже курсы английского. Как я умудрялся посещать их? Как умудрялся я встречаться с Настей, являясь рабом системы? И много ли изменилось со сменой работы? С расставанием? Все то же. Работа. Подготовка к работе. Работа. Подготовка. Бесконечная череда усилий. Интересно, другие люди живут в тех же условиях, сознавая все ту же несвободу?

Думая обо всем этом, я умудряюсь проверять тетради с упражнениями, которые выполняются шестым классом с потрясающей скоростью и с не менее потрясающей неграмотностью. Точнее, задания не выполняются. Они просто переписываются. Проверка требует нечеловеческих усилий. За какие-то пять минут я проверяю около десяти тетрадей, в каждой из которых нахожу не менее пятидесяти ошибок. Мой мозг разгоняется.

Одновременно я решаю задачи организационного плана: налаживаю дисциплину, пытаюсь успокоить Иноземцева, хлопаю по плечу Иванова, подсказываю что-то его брату…

И обдумываю проблему кармы…

Звонок падает на меня неожиданно. А мне-то казалось, что до конца еще минут пятнадцать.

Уроки в шестом классе сжимают время. Их бешеный темп не позволяет опомниться. И я благодарен классу за это. Если бы не они, я думал бы о Насте, решая перманентную дилемму с Дионисом и Аполлоном.

Беседа с отцом. Интересно говорить с человеком, который недавно видел смерть, с человеком, мозг которого поврежден. Интересно узнать, как нарушения переживаются субъективно. Он выглядит и говорит совершенно адекватно, но утверждает, что чувствует мир странно. Словно в тумане. Словно что-то не так. Словно во сне.

Я утешаю его:

— Это незаметно.

— Хорошо. Еще бы не хватало, чтобы было заметно. Тогда оставалось бы только вены вскрыть, — шутит отец, но шутка получается несмешной.

С его возвращением учащаются звонки. Люди переживают за него. Хотят с ним побеседовать. Отец просит меня говорить, что спит. Тем более, что он и в самом деле много спит. Мама говорит, это нормально, так и должно быть.

В выходной утром заходит Корнюшин. Он трезв. Мы пьем чай, говорим. Он печален. Запутался в лабиринтах своей не удавшейся (как ему кажется) жизни. Говорит о своей бывшей жене. О том, что встречался с ней. О том, что она работает в цветочном ларьке на площади Мичурина (!), о том, что он может познакомить меня с ней с тем, чтобы я ее трахнул (!?).