Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Когда он уже на грани гибели, когда его смерти ждут все, он неожиданно исчезает.

Сосед думает, что француз умер, но года через два тот является к нему, трезвый, не под кайфом, и приглашает в кафе, где и рассказывает о своем романе.

Он приехал во Францию, ушел от жены и начал писать, писать о том, как писатель играл в жигало, чтобы писать о жигало. Писатель — вечный лицедей, ничему не отдается полностью, даже, казалось бы, тому, чему не отдаться невозможно. Он — вечный разведчик. Работает только на свое творчество, даже когда забывает об этом. Итог — предельно достоверная книга

Сосед принимает книгу из рук человека, которому указал Путь, если только писателю можно указать Путь.

С женой, кстати, дело наладилось, и с дочерью тоже. Они уважают его. Он прошел через клиники, бросил наркотики, обрел уверенность и смысл, начал писать. Но ни жена, ни дочь, ни молодой сосед, ни пассия, которую любил, не поняли его. Все они были убеждены, что настоящий он — тот, которым они его знали, что он менялся все это время, пусть в худшую сторону, но менялся. Им-то казалось, что он менялся неосознанно, а оказалось — во имя творчества. На самом же деле они все заблуждались. Хитрец — писатель всегда сознавал, чем занят. И главное — для чего все это. Он никогда не был жигало, не был не-жигало, он никогда не забывал, что он писатель, даже когда ему казалось, что забыл. Писатель обречен на неизменность. Писатель — не человек? Фильм отвечает однозначно: да, писатель — не человек.

Я услышал звонок телефона, когда вставил ключ в замок. В надежде, что трубку повесят, замедлился. Однако некто настойчиво желал дозвониться. Им оказался Саня. Аня купила билеты (или ей достали на работе?) на спектакль "Подари мне лунный свет". Аня предусмотрительно взяла четыре, два из которых предназначались мне и ее сестре Маше. Таким образом, она избавляла меня от сомнений. Вторая встреча с Машей была неизбежна. Спектакль был в воскресенье, в три часа, то есть дневной, а не вечерний.

Была какая-то зловещая черта в том, что теперь я буду смотреть действо с женщиной, которая придет на спектакль впервые, которая не владеет воспоминаниями. Кто-то издевается надо мной? Безличная сила ввергает в чреду дурных повторений, заставляя заново проживать жизнь.

В ночь начался бронхит. Отвратительная слабость опутала тело, лишая его способности бороться. Я ничего не ел — пропал аппетит. Мне не было дела ни до спектакля, ни до Маши, ни до Ани.

В субботу, поспав после работы, я проснулся не посвежевшим, а таким же разбитым, каким и лег. Знобило. Я набрал горячей воды, взял томик Бодлера и лег в ванну. Озноб исчез. Вода остывала. Я читал те же стихи, которые когда-то читал вместе с ней, те, которые читал в поезде по дороге в Перкино на ее День рождения, первый День рождения, который мы отметили вместе.

"Я люблю ее. Мне никто не нужен. И если я и буду с кем-то, то буду несчастлив, потому что без нее я сирота. То, что я люблю, делает осмысленным все и во мне, и вокруг. Не имеет значения ни измена, ни расставание. Мне невозможно жить, когда ее нет рядом. И все эти месяцы я сознавал это, пытаясь бесцельно опровергнуть то, что было известно с самого начала. И дело здесь не в волевых качествах, не во мне, ни в ней, а в том, что нам друг без друга нельзя, и это решено не нами, решено окончательно".

Я бросил Бодлера под ванну, стараясь взять себя в руки.

"Родя, Родя, в тебе говорит болезнь. Ведь не было же мыслей до бронхита. Это как в сказке Андерсена "Потерянный рай". Следует только побороть минутную слабость. Ослабевшее тело не может сопротивляться бреду".

Но я уже пал. Еще не совершилось никаких действий, но личность предала себя. Отныне она будет действовать, подчиняясь другому "я", у которого иные цели.

Следовало подольше посидеть в ванной, чтобы наваждение прошло.

Я поужинал, поставил Бодлера на полку, проклиная его за дьявольскую провокацию.

Я постарался думать о Настиной измене, но ее измена ничего не значила. Любовь делала ее неприкосновенной. Любовь очищала ее, смывая грехи.

Я почувствовал, что каждая минута, проведенная без нее, убивает.

Убеждал себя подождать до утра, но не мог.

Я подошел к телефону и закрыл межкомнатную дверь. Набирая номер, я перенесся на несколько лет назад, в квартиру Секундовых. Рок вел меня той же дорогой. Так же тайно, набирая тот же номер, опасаясь быть услышанным. Я будто совершаю что-то постыдное, хотя убежден, что еще никогда не совершал ничего более полезного, более ценного, более счастливого.

Мобильный недоступен. Ужасно тяжело звонить на домашний, но у меня больше нет выбора.

Алла говорит "Алло".

Я кладу трубку. Набираю снова. И снова Алла говорит "Алло". И снова я кладу трубку. Смешно. Точно это делала всегда Настя. Еще месяц назад она донимала моих родителей бессмысленными звонками. Она ждала, что я отвечу. Хотела услышать мой голос. Теперь мы поменялись ролями. Рокировка. Нелепая перестановка. Я ложусь спать.

В девять утра я повторяю звонок. Повторяю, убедив себя в том, что заговорю даже с матерью.

И снова Алла отвечает вкрадчивым голосом.

— Здравствуйте.

Она молчит. Она узнала. Ждет, что скажу.

— Родион вас беспокоит…

Голос прерывается.

— …Настю позовите, пожалуйста.

— Насти нет дома, — отвечает она строгим голосом, в коем слышатся нотки осуждения и отчужденности.

Мне приходит в голову, что Настя на самом деле дома, что она стоит рядом и слушает. Но это лишь догадка. Вполне возможно, что ее и на самом деле нет.

— Я звоню по очень важному делу. Передайте, пожалуйста, чтобы она обязательно перезвонила в течение ближайших двух часов.

— Хорошо, — несколько удивившись, шепчет Алла.

По голосу слышно, что она заинтригована.

Еще до звонка я продумал разговор. Главное — заинтересовать. Они должны думать, что произошло что-то экстраординарное, связанное с чем-то, о чем они еще не знают. Только в этом случае она перезвонит.

Неожиданно я понимаю, что Настя не может перезвонить. Она находится в такой ситуации, что перезвонить не может. Она связана. Только я могу позвонить еще раз. Я должен пострадать, заплатить двойную цену за те звонки, которые игнорировал.

Я на всякий случай пробую позвонить на мобильный. Без всякой, впрочем, надежды. Недоступен.

Когда я имею право позвонить домой, не нарушив рамок приличий? Приличий, которые давно нарушены?

Если она не ответит, я оденусь и поеду к Маше. Будем смотреть "Подари мне лунный свет".

Наваждение прошло. В моих действиях больше не было ничего особенного. Я созванивался с женщиной, с которой расстался полгода назад. Такое бывает. Чувство неповторимости оставило меня. И мой звонок был неизбежен, как закрытые ворота Януса.

Голоса. По-моему, шепот. Я представляю, как Настя борется с сомнениями. Она не ждет от общения ничего хорошего. Боится. Как и тогда, во время первого разговора.

Я отвлекаюсь на свои мысли, поэтому вздрагиваю, когда в трубке раздается до боли знакомый голос:

— Да.

В нем слышится каприз, страх и нервозность.

— Это я, Насть.

— Я поняла, — в голосе появляется усталость.

— Если тебе сейчас некогда, я могу позвонить в другой раз.

— Да нет, зачем же откладывать. Давай закончим все прямо сейчас.

Неизвестность мучает ее. Она не знает, что сейчас произойдет. Не знает, зачем я звоню. Все повторяется. Она не знает этого так же, как не знала тем летом.

Кашель, который я подавляю, мешает говорить:

— Я люблю тебя.

— Я знаю…

— Я долго пытался бороться с этим, но не могу. Я без тебя не могу. Хочу видеть тебя. Прямо сейчас.

Меня тошнит от звука собственного пошлого голоса, от шелеста ничего не значащих слов.

— Ты сможешь со мной встретиться?

— Когда?

— Сегодня. Через час.

— Где?

— На конечной тринадцатого. У мединститута.

— Хорошо.

Она кладет трубку.

Уже некоторое время на моих губах играет какая-то странная улыбка.

Какая она? Как выглядит? Надеюсь, изменилась в худшую сторону.

Я голоден, болен, у меня температура, и притом чувствуется колоссальный приток нервной силы то ли от озноба, то ли из-за нервного возбуждения.

— Родион Романович.

Я оборачиваюсь.

Пронина с двумя сыновьями, Мохначева и еще незнакомая женщина только что вышли из пятого автобуса и направляются к светофору.

— Здравствуйте, — поднимаю я глаза и секунду разглядываю разноцветные радужки Прониной.

— Что, Родион Романович, на свидание? — спрашивает Мохначева.

— По делам, — я гляжу на часы.

Они что-то говорят, но я не слушаю.

— Мне пора, до свидания, — кричу я им.

Насти нет на месте.

Лето. Поцелуи во дворе маленьких домов.

Появившийся из-за поворота тринадцатый не дает мне времени на воспоминания.

Настя появляется на верхней ступеньке, брезгливо морщится на грязь и пустую пивную бутылку под ногами. Она еще не видит меня.