Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Я перебираю листы со стихами.

— Ну, что тебе сказать? Учится в аспирантуре сельхоза, очень умна, симпатична. Не замужем. Одинока. Вы друг другу подойдете.

— Заманчиво. Диктуй телефон.

— Только учти, что если надумаешь с ней познакомиться, ты должен будешь определиться с Леной. Юля не из тех, кто может играть на два фронта.

— За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я из тех, кто такое любит?

— Записывай…

— Сань, а что ты говорил о книге по истории русской поэзии?

— Что говорил? Хорошая книга. Купи!

— А где ты ее покупал?

— В "Букве".

— Где в "Букве"?

— В отделе уцененной книги.

— Звучит еще заманчивей, чем раньше.

Звонок Елены Евгеньевны застает меня в туалете. Я успеваю добежать до телефона, проклиная того, кто находится по другую сторону провода. Она звонит по поручению Красногорской, которая проводит в библиотеке литературную гостиную.

— Принеси свои вирши, — саркастично говорит Евгеньевна.

— Ладно. Как же без этого? Опять будет словоблудие?

— А как же. Но ты приходи. Красногорская обязательно хочет тебя видеть.

— Приду. Она объявилась как раз вовремя.

— Тебя Лена что ли вдохновила?

Сдалась им всем Лена! Так и будут теперь все изменения во мне увязывать с ней? Дурацкая фамилия — Павлова! И почему меня раздражает ее фамилия?

— А то кто же?

— Да, Родя, видно совсем ты одичал со своей Настей.

— Она не моя. И я не одичал. Попрошу не ерничать.

— Ну, не обижайся. Давай приходи.

Как водится, мероприятие будет проходить в воскресенье.

Я сажусь за компьютер и набиваю тексты "Ожидания", "Терема", "Гамлета", всего, написанного на этой неделе.

В этих хлопотах проходит короткий зимний день, и темнота напоминает о начале вечера. Пора!

В этот раз к телефону подходит она сама, что является весьма скверным знаком. Значит, она все время проводит дома. А с чего ей, собственно, звонить мне? "Что он Гекубе? Что ему Гекуба?"

Я смотрю в окно, где в ярком свете уличного фонаря кружатся снежинки. Разумеется, я читаю ей стихи. Она становится подопытной свинкой, но не понимает этого. Зато я чувствую себя каким-то маньяком, который преследует призрачные цели, недоступные пониманию людей, с которыми общается.

Лена говорит, что собиралась позвонить завтра. И я оцениваю ее высказывания, как логик: истина — ложь. В данном случае, например, — ложь.

Но еще одна встреча произойдет. В этом я теперь уверен.

По-моему, мы просто не поняли друг друга. Я неожиданно поверил в Павлову только потому, что она живет в том же доме, что и Демоническая, только потому, что у нее похожий телефон. Ну и что? Мало ли в этом мире случается совпадений?

Все как после приема у стоматолога. В общем-то, ничего хорошего, зато ничего не болит, а нервное напряжение ушло, оставив место усталости.

Лены больше не существует. Не надо решать связанные с ней проблемы, но приходит зияющая пустота, которую придется заполнять другой. Мне не хватит на всех денег. Да и нужно ли это?

Если Красногорская опубликует "Прелюдии", до опубликования "Лгуньи" останется один шаг. К тому времени роман следует закончить, а он, между прочим, движется не быстрее черепахи.

К одним невзгодам присоединяются другие, а там еще и еще… И единственной отдушиной теперь является творчество. Мертвое творчество? Или живое? Я живу старыми опусами, питаясь ими, как мертвечиной. Автор должен расти, а не жить, думая о былых достижениях.

К чему вся эта диалектика?

Только потому, что я не могу понять, хочется идти к Красногорской или нет, хочется читать перед малопочтенной публикой или нет, хочется читать старое или писать новое? Вероятнее, мне ничего не хочется.

Я заставляю себя собраться и выехать. Даже умудряюсь опоздать всего лишь на десять минут. И зайти к Елене Евгеньевне, где встречаю Красногорскую.

— Елена Евгеньевна?! — приветствую я Гагину. — Здравствуйте, Ирина Константиновна! — это — Красногорской.

— Родион, Родион, — вот вы-то мне и нужны.

Красногорская усаживает меня подле, начинает расспрашивать о том, где я работаю, чем занимаюсь, что пишу.

— Пишу роман, Ирина Константиновна.

— Большой?

— Очень. Не хотите напечатать?

— Вообще-то большие вещи мы не можем позволить себе издавать, но вы несите, несите… следует посмотреть…

К Красногорской заглядывают какие-то люди. Справляются, в каком зале будет проходить гостиная, и уходят.

— Чему посвящено мероприятие?

— Узнаете, Родион, узнаете сейчас. — Она смотрит на часы. — Не буду раскрывать карты заранее. Много всего надо обсудить. Много всего.

Наконец, заходит женщина, похожая на завуча, чтобы сообщить о полной готовности.

Красногорская заранее вручает мне книги каких-то поэтов и зовет в картинную галерею. Стол будет накрыт там.

Я поворачиваюсь к Елене Евгеньевне, ухмыляюсь, приглашая таким образом стать сообщницей на этой ярмарке тщеславия.

Комната увешана картинами и фотографиями рязанских художников. На большинстве из них — церкви Рязанской области. С погостами и без, с колокольнями и без, со священниками и без них.

В середине комнаты установлены три стола, образующих смысловой центр. Вокруг стоят стулья, сидят люди. По ранжиру.

Я разглядываю большую группу поэтов и писателей всех мастей, лица которых мне не знакомы.

Женщина с измотанным лицом, немного нервная, немного жеманная, имитирует Цветаеву — Сафронова, кажется. Переехала вместе с мужем в Москву, работает не то журналистом, не то вольным писателем. Специализируется на публицистике. Считает себя гением. Сафронова запоминается тем, что раздражает.

Крупный мужчина, поражающий чем-то нелепым в своей основе. То ли писатель, то ли поэт, то ли редактор, то ли корректор. Фамилия — Крючков. Когда-то он говорил, что хотел стать монахом. Никак гордится этим! И тем, что хотел, и тем, что не стал. Сколько его помню, он всегда надевал пестрый пиджак. Патриарх сборища. Мне иногда кажется, что Красногорская взяла его вместо Бакуна, который стоял у истоков ее дела.

Я вспоминаю Бакуна, Красногорскую, десятый класс и себя, слушающего их. На базе моей школы они организовали тогда поэтический клуб по отбору молодых талантов. Мне не довелось в нем состоять.

Позже, заканчивая институт, я узнал, что в этот клуб ходит Панасюженкова! И когда? Накануне своего замужества и отъезда в Бельгию!

Красногорская открывает вечер. Знакомит нас с достижениями журнала. Говорит о своем сыне, проходящем нелегкую практику в Китае. Говорит о другом сыне, издающем ее журнал.

— Теперь же хочу представить вам поэта (не желаю использовать слово "поэтесса", потому что в нем присутствует элемент второго сорта), именно поэта — Галину Симонову. Давайте поздравим ее с выходом нового сборника.

Аплодисменты.

Галина, невысокая симпатичная женщина, читает стихи. Стихи хороши, но я нахожу в них изъяны, повторы… И чем больше она читает, тем больше изъянов. Поэт никогда не должен выдавать свои стихи большими порциями — аксиома.

После презентации Красногорская приглашает всех за стол. Чай. По куску торта на человека. Конфеты — по желанию.

За столом люди раскрепощаются. Начинают читать свои вещи поэты-песенники. Их стихи шутливы, напоминают частушки. Никакой утонченности. Дятловство. Но людям нравится. Эти стихи отлично подходят для чтения на застолицах.

Какое-то стихотворение про козла Пашку, в котором в качестве рифмы предполагается нецензурная брань, какие-то стихи о бомжах, бродягах, колхозниках. Эта поэзия не для кулуаров. Красногорская пригласила их, чтобы разбавить обстановку?

Она, как царица, представляет людей в том порядке, который кажется наиболее подходящим. Говорит о людях несколько слов, а потом представленные читают "вирши".

Я с напряжением жду, когда очередь дойдет до меня.

Красногорская представляет меня как бывшего ученика школы, в которой локализовался когда-то клуб. От моей биографии в ее устах веет какой-то могильной скукой.

Я читаю "Ожидание" по бумаге. Так легче, да и нет нужды читать на память. Это выглядело бы слишком пафосно.

Раздаются жидкие аплодисменты. Красногорская не ленится выйти из-за стола и взять листок, проговорив:

— Это я, конечно же, беру, Родион. Да и это тоже.

Она загребает листы со стихами, хищно улыбаясь.

Наверно, я должен радоваться подобному "вниманию".

Сафронова читает статью о Рязани. Что-то нудное и невразумительное. Похоже, она и сама это понимает, и устает от чтения больше, чем мы от слушания. Впрочем, она вечно утомлена собой. Кроме того, у нее вечный насморк. Ее огромные глаза вечно слезятся, а когда она сморкается, начинает казаться, что у нее базедова болезнь.

Молодой человек астенического типа читает стихи, отдающие декадансом. Нарочито манерный стиль декламации, который через пару минут убеждает слушателей в том, что это не стиль, что молодой человек такой и есть. Буря восторга!