Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Вася развез всех по домам.

Мама весело разглядывала меня, улыбалась. Она была рада, что мне хорошо.

Память отпустила меня на время, словно доказывая простую истину: "Человек счастлив, когда ничего не вспоминает. И не хочет вспоминать".

Но что значит человек без воспоминаний?

Звонок Секундова застает врасплох. Тем более, что он предлагает совместное паломничество в книжный. Секунду помедлив, соглашаюсь. Неужели он в курсе? Кто мог ему сказать? Тихонов — больше некому. С его слов все началось и ими же заканчивается.

На улице метет, но через окно сложно понять, мокрый ли снег. Я надеваю пальто и кепку, невольно вспоминая о кунице. Той самой, которую я увидел на крепостной стене во время ночной прогулки с Секундовым по Кремлю. Помнится, он тосковал о Пономаревой и рассказывал о своих сомнениях по поводу Тани из Зеленограда, которая была влюблена в него, как кошка. Она предлагала ему себя, а он не желал, бесплодно вожделея другую Таню — Пономареву.

Был ли он счастлив, мучая бедную девицу своей неподатливостью, своей прямотой и жестокостью — он же никогда не скрывал того, что любит не ее? Был ли он счастлив, когда переживал расставание? Я никогда не верил в любовь Секундова. А верю ли я в любовь к Насте?

Как бы неуместно ни было мое счастье в теперешней ситуации, я почему-то его испытывал. Я испытывал чувство превосходства над Секундовым, чувство превосходства надо всеми окружающими. Словно я обладаю какими-то знаниями, недоступными другим, какими-то способностями.

Снег оказался мокрым и тут же таял, стекая дождем по лицу и по пальто. Ноги утопали в снежном месиве, а подозрительно светлое для зимнего вечера небо напоминало что-то из студенческих лет. Встреча была назначена на Театральной. Секундов приехал вовремя, словно извиняясь за что-то.

— Здравствуй, Серж! Давно не виделись…

Мы отправились по тому же маршруту, что и тогда, в ночь куницы. Теперь я должен был отплатить ему тем же, чем и он много лет назад, — должен был рассказать ему. Мы шарили в потемках умершей дружбы, нащупывая новые темы для разговоров, но годы, проведенные врозь, сказывались в каждом слове. Он, не прочитавший за последние два года ни одной художественной книги, и я — начинающий школьный учитель. О чем мы могли разговаривать? О культуре Древнего Рима, книгу по истории которого собирался приобрести Секундов, или о безумии человека по имени Настя?

Я рассказывал о том, как застрял на культуре Греции и Рима, как неудачно провел урок по "Махабхарате", о поездке в Питер, меняя множественное число на единственное.

Неужели так же трудно было говорить о Пономаревой?

Я думал о природе ассоциативного мышления и о том времени, которое должно пройти, прежде чем память о ней вместе с миллионами образов будет вырезана из ассоциативных связей. Я остался наедине со своей памятью, и мне не было скучно.

Зачем Секундову понадобилась эта встреча? Он тоже остался один? Но разве же он не привык к этому?

Он съездил с Шувариковой на юг, а теперь ушел от нее, обрекая на сто лет одиночества, себя — на пустоту. Пустота неизбежно связана с возрастом. Когда ты молод, ее просто не существует. Ты один? Ну и что. Не сегодня — завтра можно познакомиться с кем-то еще. А теперь? Секундов обнаружил у себя простатит, его живот превращается в брюшко, он работает уже около года на стройке отделочником, а ровесники уже давно растят детей (Тихонов, например).

Серж рассказывает об очередном знакомстве с заказчицей. Это становится дурным тоном, о Серж!

Загадочная девица. Красива. Несчастна. Сама предлагает сходить в кинотеатр. И они идут в "Октябрь" на фильм с характерным названием "Фрэдди против Джексона". Там, в кинотеатре, она расстегивает ему ширинку.

В моем уме восстанавливается истинная причинно-следственная связь: это было не после разрыва с Шувариковой, а до, и Серж прокололся. Теперь же он выстраивает выгодную фабулу. Жизнетворчество — лекции Ауэра.

Он говорит о странной квартире, где живет эта женщина, о ее вспыхнувшей к нему любви, о его нежелании любить, о стабильности, которую он ищет. Он устал от авантюр. Ему требуется спокойная семейная жизнь, а не кипение страстей.

Мы бродим по отделам классической литературы, просматривая русскую и зарубежную. Серж покупает монографию по истории античности, пытаясь воскресить интересы юности, а я — пособие для учителей МХК и странную книжицу под названием "Сказано телом". Книжка эта принадлежит перу Дженис Динер. Стоит она очень дешево, стоит на полке рядом с романами Мердок, которые в пять раз дороже, и обладает занятной аннотацией, в которой цитируют "Мастера и Маргариту". Да что греха таить: после расставания с Настей, я становлюсь сентиментален. На титульном листе изображена женщина, которая держит в руках зеркало, но отражается в нем со спины — метафорическое изображение alter ego?

Секундов, увидев книгу, принимается хохотать:

— Что это ты взял? Ты будешь это читать? "Он любит ее. Она любит его. Она упала в его объятия и прошептала: "Я твоя!""

— Хватит иронизировать, — говорю я с улыбкой. — Эта книга почти ничего не стоит…

— И это не удивительно!

Мы смеемся, но я все же покупаю ее — это одна из самых дешевых книг в магазине.

Ветер развевает полы пальто, залепляет лицо снегом. Обложки книг намокают в руках.

Мы идем по вечерней Рязани, рассуждая о милых глупостях: Бермудском треугольнике, "Семействе Адамсов", Тихонове…

На площади Ленина мы садимся каждый в свою маршрутку и разъезжаемся — каждый в свою сторону.

Рядом со мной сидит девица и излагает по телефону подруге скандальную историю, в которую попала недавно со своим любовником. На каждой остановке подсаживаются люди, постепенно заполняя салон телами, проспиртованными выделениями, матом и глупостью. Я удовлетворенно и отстраненно рассматриваю лица, слушаю голоса, проникающие в мозг и засоряющие его…

Неторопливое завораживающее письмо Мердок покоряет. Постепенно я забываю обо всем и уношусь в мир персонажа. В его покой и в его воспоминания, в память детства, дважды связанного с морем, в красоту неторопливой жизни, в загадки прошлого…

Когда часы показывают десять, мама зовет ужинать. Мы едим сегодня вдвоем, отчего становится грустно: нет ни отца, ни покойницы Кати, нет Насти с ее безалаберностью. Допивая чай, я принимаюсь за учебники по русскому и литературе.

Привычка обретается постепенно. Незаметно. Иногда ловишь себя на мысли, что ты неожиданно к чему-то привык. Вот я еду в пятом автобусе и читаю. И уже не имеет значения, еду ли я вместе с Максом, села ли Зоя на Шлаковом и подвезет ли Вася сегодня Тихонова. Все отходит на второй план. Остается только человек, похожий на меня, который устал и любит море. Он хочет отдыха, но любовь мешает ему.

Но чем же жила она? Чем жила она все это время? Чего хотелось ей? Ребенка? Супружеской жизни? Она была просто счастлива, находясь рядом? И больше ей ничего не было нужно? А ее жизнь вне меня? Что ей хотелось там? И как она обретает смысл сейчас, когда меня нет рядом?

Автобус везет людей из скуки турлатовской пустоты в суету Рязани, города мертвых.

Переход на Новой. Сумерки. День прошел, Родион Романович! Ужин. Фильм на ночь. Подготовка к урокам. Конспектирование учебника. Мердок. Сон. Будильник открывает начало нового дня. С утра хаос еще не настолько глубоко проникает в мои поры. Я еще думаю о работе на заводе, о том, что работа в школе при всех издержках все-таки более осмысленна, более полезна, нежели рутина загрузки ящиков.

И с каждым днем Мердок все острее проникает в душу, будя воспоминания о детской осени, и все ближе Новый год.

Я дочитываю роман, тратя выходной с захватом ночи. Мердок оставляет послевкусие, как вино, как духи. Оно все длится и длится, влияя на ход уроков, на смену дней и ночей, на новогодние приготовления.

Я пытаюсь вспомнить, о чем думал до разговора с мамой, но это не так уж легко сделать. Кажется, я думал о Насте. Но это было не самое главное. Кажется, мне что-то открылось в этих мыслях. Но что открылось и в каких мыслях? Разве может человеку что-то открыться? Мне хочется спать, но я сопротивляюсь из последних сил, потому что понимаю: если я не додумаю это сейчас, не додумаю уже никогда, ибо завтра я проснусь с другими мыслями. Вот и следует использовать последнюю возможность. Я засыпаю, как Гильгамеш, судьбу которого недавно изучил с выпускным классом. И ухожу в другой мир. В нем есть кошмары, но нет боли. Есть страх, но нет усталости. В этом мире нет необходимости постигать смысл. В нем нет Насти, а иногда нет даже мыслей о ней. В этом мире время не идет вперед, а причудливо плутает. Из этого мира нет необходимости возвращаться, особенно если звонок будильника не возвещает приход дня.

Я просыпаюсь с сознанием счастья. И горечи. Пытаясь понять природу горечи, я понимаю, что она связана с солнечным светом. Уже много времени. Уже кончилось короткое зимнее утро, прошел день, а я лишь сейчас, ближе к вечеру, проснулся. Нет благодарности освежающему сну, зато появляется желание успеть сделать что-то очень важное. Но в чем это важное заключается ни за что не догадаться. Я пью чай, пытаясь разобраться в воспоминаниях. На втором глотке я вспоминаю о разорванной дубленке, на третьем — о Дне рождения Тихонова. В голове всплывают картины ночного пути по Соколовке. Пение песен Секундовым, Ненастиным, Тихоновым и мной. "Ой, то не вечер, то не вечер…"