Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Я ласкаю ее, закапываясь в поредевшие волосы, дотрагиваюсь до нежной кожи шеи.

Света растеряна. Она так неловка, кажется, будто муж не ласкал ее уже несколько лет. Неужели она так отвыкла от ласк?

Интересно, как бы себя вела Самохина-Дроздова? А Жеребко, на которую похожа Света, она была бы такой же скованной?

Моя рука забирается под свитер. Я стягиваю чашечки бюстгальтера вниз, начиная тискать маленькие твердые груди. Моя вторая рука пробирается под ремень, нащупывает резинку колготок, проникает под них, но это не волнует, потому что пропали последние отголоски волнения. Неужели я так отравлен ядом Демонической? С другой стороны, я уже ничего не чувствовал и с Настей. Привычка, которой она так боялась, поселилась в душе, в теле.

Света отстраняет руку, потом вторую.

Наконец-то!

Она никак не отдышится. Щеки порозовели.

— Ты стал другим.

— В каком смысле?

— Не ожидала от тебя такого!

— Ты просто не разглядела тогда…

Забавно, она могла бы увидеть меня в другом амплуа несколько лет назад, если бы только чуть-чуть захотела. А то, что поражает сейчас, — лишь жалкие отблески былого чувства, причем сейчас это отблески любви к другой женщине, а не к ней, как могло быть когда-то.

Осознание всегда приходит слишком поздно. Неужели Света этого не понимает?

— Пойдем на диван?.. Там удобнее (наивно добавляю я).

Она должна отказаться, но… соглашается.

Мы пьем пиво. Я жду момента, когда ее стакан опустеет — это будет сигналом. Постепенно пробуждается интерес: что чувствует женщина, когда изменяет мужу, как она будет вести себя со мной, человеком, с которым ему изменила?

Идут минуты, а стакан не пустеет. Иногда мне кажется, что она специально тянет время. Нам уже не о чем говорить. Мы здесь только для того, чтобы действовать. "Нам осталась одна забава". И она, и я это понимаем. Так чего же она ждет? Она никак не может внутренне согласиться с неизбежным. Почему? Морально-этические ценности? Но у нее их нет. Уж я-то знаю. Любовь к мужу? Ее тоже нет. Что мешает этой женщине? Что вообще мешает женщине изменить? Если у нее нет морали? Я выхожу на давний спор с Тихоновым относительно религиозного характера морали. Может ли мораль стоять ни на чем? Света ведет себя странно, доказывая тезис Тихонова: "Может!"

Наконец, пиво кончилось. Она продолжает вертеть в руке пустой стакан.

Я приближаюсь к ней для поцелуя, но она отворачивается.

— Хочешь, я сделаю тебе массаж?

— А ты этого хочешь? Давай.

Она задирает свитер и ложится на живот. Я начинаю неумело разминать мышцы, рассматривая похудевшее небольшое тельце, небольшие скопления жирка в области поясницы, которые так тяготят ее, из-за которых она считает себя толстой и изнуряет диетами.

Ей, как ни странно, мои действия нравятся, поэтому она бормочет:

— Неудобно. Сейчас сниму свитер.

Она снимает его привычным движением. Расстегивает бретельки бюстгальтера. Снова ложится.

Я массирую трапецию, дельты, низ спины, ромбовидные. Ей хорошо. Я массирую ее попку.

Потом переворачиваю на спину и целую. Она ждет этого, ждет, наверно, давно, ждет моего поцелуя и отвечает на него. Все так же неумело, но с явным желанием. Я беру от этого поцелуя все, что мне нужно, а потом спускаюсь и начинаю целовать обнаженную грудь. Не такую, как у Насти. Грудь другой женщины.

Ее соски слишком маленькие. Они сухие и невыразительные, если так можно выразиться. Соски похожи на мужские, что отталкивает. Неужели они всегда были такими?

Света совершенно не может преподать себя. Или не хочет? Еще тогда она не вызывала во мне приступов страсти — только слабое горение плотского огня.

Ее груди хороши для рук, но не хороши для губ. Осознав это, я перехожу к ногам.

Стягиваю с нее носки, начинаю целовать шелковые ступни — то, что всегда так возбуждало, то, что всегда так нравилось в женщине. Но чем больше я стремлюсь забыться, тем сильнее растет недоумение. Мое возбуждение какое-то ненастоящее. Будто только тело участвует во всех действиях, а разум и чувства дремлют.

Мои шаловливые руки добираются до ее пояса, пытаются расстегнуть ремень, пуговицы, молнию. Она тут же приходит в себя и начинает мешать. Однако я впиваюсь в ее губы, и сопротивление прекращается. Она словно бы махнула на все происходящее рукой.

Мне удается расстегнуть брюки, и я перебираюсь к ногам, начинаю стягивать джинсы. Моему взгляду открываются ноги. На бедрах сквозь чулки просвечивает контур светлых трусиков — заветная цель мыслящего ловеласа. Действие должно довести до логического (и не только) конца, хочется нам это теперь или нет — неважно.

Теперь можно замедлиться. Я могу лицезреть ее ноги, могу целовать их — куда мне торопиться? Я могу припасть к ее грудям, могу целовать губы взасос — она практически сдалась. Большего и не надо. Точнее, а надо ли большее?

Пора!

Неожиданно для нее, без лишних колебаний, я просовываю руку ей в трусы. Света там влажная и податливая.

— Стой-стой-стой! — протестует она, но уже слишком поздно.

Ее ведет. Глаза покрываются пеленой неги.

Она хватает меня за брюки:

— Ого!

Смеется. То ли надо мной, то ли над собой, то ли над миром, который так глупо устроен. Этим смехом она хочет остановить меня, потому что больше не остается никаких средств.

Я стягиваю рубашку, за ней и футболку.

Ложусь на нее обнаженным телом, соединяя свои и ее соски. Стягиваю брюки, приспускаю трусы.

Скоро все свершится. Обряд изгнания Демонической.

Но ключ громко проникает в дверной замок: мама пришла раньше времени.

Света смеется. Опять смеется. Смеется, наблюдая за торопливыми одеваниями, смеется над растерянностью, над неудавшейся изменой.

Я провожаю ее, не чувствуя неудовлетворения. Напротив. Мне она больше не требуется, но я спрашиваю, когда мы сможем увидеться.

Она дает мне свой адрес в Касимове! И телефон.

Жизнь напоминает привал. Я чувствую себя в состоянии боевой готовности, чего-то жду, будто сейчас должно начаться что-то стоящее, но дни идут за днями, уроки сменяются уроками, лица детей и груди Тимохиной мелькают, свидетельствуя о бесконечном однообразии.

Я не знаю, кому первому в голову пришла идея о лыжном дне. Иногда кажется, что мне. Неважно. Важно, что эта идея захватила всех молодых специалистов. Все будто ждали чего-то в этом роде.

Жуткий мороз. Мы проснулись в маленькой комнате. Проснулись счастливые и утомленные. Я принес в постель чай. Настя читала вслух. А потом я провожал ее на работу в салон красоты.

На обратном пути я с огорчением увидел, что день давно уже начал клониться к концу. И хотя солнце все так же играло со снегом, а мороз все так же бодрил, было ясно, день ушел в небытие, и он не повторится больше, и не повторится ситуация, которая выгнала нас из уюта, ситуация, которая кажется комичной, а час тому назад казалась трагической.

Я шел обратно домой и думал не о счастье пребывания с Настей, не о счастье любви, а о кровавых простынях, которые мне придется вымыть и высушить до приезда родителей.

Я думал о тщетности пролетевшего дня, о быстротечности жизни. О медленном течении счастья.

Красивые женщины заглядывались на меня… Снег бодро скрипел под толстыми подошвами военных ботинок…

Теперь, когда солнечный день нашего лыжного праздника вызвал из моей памяти это ушедшее событие, оно воспринимается по-другому.

Я прекрасно сознаю, что думаю о прошлом, как посторонний, как может думать о нем человек, читающий из книги чужой памяти. И все было не так, и мысли были не те. Правда, была кровавая простыня и мои стертые до крови пальцы. Именно эта зацепка заставляет теперь горевать о том дне, дне моей любви.

Меня поражало, насколько быстро и собрано мы себя ведем. Складывалось впечатление, что это не группа молодых специалистов собралась на лыжную прогулку, а спецгруппа диверсантов.

Собирались молча, сосредоточенно и старательно.

Когда мы вышли на школьный двор, солнце озарило снег, и мы замерли, стараясь сохранить, нас в нем, себя друг в друге.

У Васи с собой был фотоаппарат, и он предложил нас сфотографировать.

Зоя упала почти сразу же, а ребята начали вспоминать коньковый шаг. И даже я, который его терпеть не мог, сделал несколько кругов вокруг большой клумбы на школьном дворе.

Мы въехали в лес, где нас накрыл покой.

Дорога шла куда-то вниз, и вот, наконец, после нескольких подъемов, которые мы преодолели на большой скорости, превратилась в обрыв. Мы скатывались с горок, поднимались, падали, искали новые, валялись в снегу. Наши легкие разрывались от морозного воздуха, кашель душил нас, мы глотали снег и снова неслись вниз.

В школе нас ждал чай, бутерброды и тишина.

Сегодня больше не будет детей. В школе сегодня не будет никого, кроме нас.