Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Вдову Агида Леонид выдал за собственного сына — юного Клеомена. И здесь случилось непредвиденное. Чем больше Клеомен слушал рассказы жены о ее первом муже, тем больше он проникался любовью к павшему Агиду и ненавистью к собственному отцу. А когда Леонид умер, царь Клеомен стал продолжателем дела царя Агида. Но характер у него был другой. Там, где Агид взывал, убеждал и подавал пример, Клеомен сразу взялся за меч. Из пяти эфоров четверо были перерезаны, пятый укрылся в храме Страха (в Спарте чтили Страх, потому что страхом держится всякая власть). Землю переделили, периэков допустили к гражданству, илотам позволили выкупаться на волю. Войско стали обучать не на старый, спартанский, а на новый, македонский манер. Денег не хватило — Клеомен обратился к египетскому Птолемею, обещая ему за это помощь против Македонии. Птолемей был осторожен: он потребовал заложниками мать и детей Клеомена. Царь был возмущен, но мать твердо сказала ему: "Пока от меня, старухи, есть польза Спарте, не медли!" — взошла на корабль и пустилась с внуками в Александрию"…

На улице лежит снег. Солнце отражается от него и заливает комнату. Пятница. 14 ноября. 2003 год. Я приступаю к опусу магнуму под названием "Лгунья". К тому и шло. Все эти годы. Все было готово: куплен компьютер, освоен десятипальцевый метод печати, обдуманы характеры и образная система. Остается только сесть и начать.

Пришло мое время. Возможно, и Настя была нужна лишь затем, чтобы я осуществил эту творческую потенцию. Она была лишь словом. Словом, которое обдумывает Демиург.

Ее не будет уже через какие-нибудь 50–60 лет, а то, что создано, пребудет вечно:

Да, мразью станете и вы, царица граций,

Когда, вкусив Святых Даров,

Начнете загнивать на глиняном матраце

Из свежих трав, надев покров.

Но скопищу червей прожорливых шепнете,

Целующих, как буравы,

Что сохранил я суть и облик вашей плоти,

Когда распались прахом вы.

Люди обращались в слова и исчезали, проникая в мою образную систему, растворяясь. Каждый человек терял самость и становился смыслообразующим элементом. Элементы выражали идеи. Создавалась эгоцентрическая вселенная. Не нужно больше ломать голову с темой. Она ясна. Теперь я точно знал, о чем писать, но не знал, зачем. Я затруднялся определить идею. А без идеи роман представлял бы из себя что-то вроде "Анны Карениной". Вселенная, созданная неизвестно зачем. Это так похоже на Бога! Неизвестно зачем, если исключить наличие цели в создающем субъекте. Цель может являться субъективной данностью. Вероятно, такова же была цель Создателя, поэтому глупо искать смысл жизни, нужно разобраться в целеполагании Творца.

Но я не мог не начать. Творческая энергия буквально разрывала меня на части.

"Я начал работать — и работа меня вынесла".

Нужно было начать, начать, чтобы пережить кошмар, чтобы забыть обо всем, начать, чтобы приблизиться к реальности, чтобы окончательно расстаться с ней, с Демонической.

Не определив идеи, нельзя было очертить границы.

Хотелось разобраться в ней, в себе, в том, что произошло. В причинах того, что произошло.

В качестве эпиграфа я взял древнегреческий парадокс "Лжец". Такой эпиграф и такое название подталкивали к совмещению идеи и темы. Именно Настя должна была стать главным героем. Однако чем больше я думал о вселенной произведения, тем яснее становилась мысль — я ничего не знаю о героине.

Я сидел перед экраном монитора и вспоминал. Мысли налетали подобно ветру, подхватывали и уносили в царство прошлого, где еще не было любви, где еще не было ревности, где была ревность без любви и любовь без ревности, туда, где "верил и любил счастливый первенец творенья, не знал ни злобы, ни сомненья и не терзал ума его веков бесплодных ряд унылый".

Люди утекали через мой ум в забвение, а их физические оболочки, которые я с интересом изучал, чтобы полнее выразить идею, таяли в мареве видений.

Школа, Тихонов, Черкасов, Настя — все они превращались в духов. Иногда, просыпаясь утром, не в силах разогнать дурманы сна, я принимаюсь вспоминать, а есть ли все эти люди на самом деле. Да полно, действительно ли мне нужно идти на работу? И куда? Где я работаю на самом деле? В школе? На заводе? Или я все еще в армии и меня разбудил вопль дневального: "Рота, подъем!"

Моя подозрительность не ведала границ. Подходя к подъезду дома, я оглядывался, подозревая, что она может быть рядом, что она может сидеть в салоне авто, которое стоит в двух шагах. Иногда я подозревал, что люди, спешащие за моей спиной, — ее приспешники. Я смеялся над паранойей. Солипсизм авторства причудливо перемешивался с солипсизмом шиндяковщины.

Однако при свете дня мысли исчезали, им на смену приходили другие. Цикл замыкался, повторялся, забывался…

Люди, знавшие меня, посыпались, как из рога изобилия.

Первым, если не считать письма Юли, пришел в гости Корнюшин.

Его приход застал меня, пребывающим в спячке. Мне хотелось спать с утра до вечера. И при каждой возможности я умудрялся лечь, укрыться потеплее и уснуть. Хотелось спать и видеть сны. Перед тем, как лечь, я думал о Шекспире и о Гамлете. Им, верно, тоже хотелось иногда спать сверх всякой меры. "Уснуть и видеть сны". Вспоминался Дон Кихот и Санчо с его разговорами о сне. Вспоминался "Солярис" и сны Снаута.

Корнюшин представлял неприятное зрелище. В обычном состоянии он был сама элегантность и опрятность. В присутствии посторонних он не позволял себе ругаться, словом, был образцом русского офицера, но все это до тех пор, пока был трезвым.

Теперь же он выглядел развязным и больше всего напоминал черта — приживальщика, который явился Ивану Карамазову. От прежнего моего товарища в нем не осталось ничего, кроме дьявольской ехидности, которая выползала в мир, оскверняя все вокруг.

Он не отказался от чая.

Мама зашла было поговорить с ним о жизни, ибо это предполагал элементарный такт гостеприимства. Я же с ужасом ждал, когда Корнюшин начнет откидывать коленца.

Мама быстро ушла на кухню, то ли все поняв, то ли действительно по делам.

После чая я сделал все, чтобы выпроводить Женю на улицу, на свежий воздух.

Пока он рассказывал о своей новой работе, о том, что он больше не грузчик(!), что появилось свободное время, что он командует людьми, строит мосты, я вспомнил тот летний день, когда он пришел на четвертую ленту. А потом была совместная работа. Шутки и борьба в машине, в цехе, на улице. Наши дружеские затрещины. Отжимания на ящиках. Промокшие насквозь свитера. Промокшие от пота. Совместное посещение кинотеатров. Его знакомство с Ритой. Куда все делось? Уж не сон ли приснился мне? Женек предстал в виде какого-то пророка, пришедшего возвестить о быстро мчащемся времени. Куда? К концу? К последней черте? К смерти?

Почему он начал пить? Потому что почти достиг цели, но не ощутил радости? Потому что чувствует безумие безвозвратно уходящего времени?

Он пришел так. Почти не по делу. От одиночества. Он хотел угостить меня пивом, а еще лучше коньяком, поэтому я и повез его к Васе в "Ассорти". Вдруг сегодня его смена?

— Ты все сможешь. Зарплата высокая. Я сам положу тебе оклад. Для начала тысяч пятнадцать. Я видел, как работают эти бестолочи. Они же тупые. Ты сможешь. Мне нужны на работе свои люди. Родька, соглашайся!

В "Ассорти" мы сдали одежду здоровенным охранникам. Я вспомнил, что Вася говорил про одного из них, победителе чемпионата Европы по фитнесу.

Жене они не понравились. И он начал нарываться на этих лбов. Я уважал его резкость и искусство боя, но сейчас это выглядело глупо. Мне почему-то вспомнилась его драка в паре с Гансом, о которой я уже был наслышан.

За стойкой я увидел Васю.

Мне почему-то стало неловко.

И не только из-за Жени, но и из-за Образцова. Мы встречались с ним в необычных статусах. Два учителя, из которых один теперь бармен, а другой пришел пьянствовать.

После коньяка Женя выпил пива, отчего ему захотелось швырять деньги налево и направо. Хуже всего было то, что при официантке он начинал общаться как-то странно. Будто бы я его нахлебник, желающий бесплатно выпить дорогого вина. Он покровительствовал так, как это было принято в Греции во времена Платона.

Хотелось встать и уйти, но я не мог этого сделать. Потому что был абсолютно трезв? Потому что это было бы некрасиво? Ненастоящие причины. Потому что не хотел бросить здесь его? Одного. Пьяного. С большими деньгами. Какие-то глупые принципы мешали встать, бросить на стол пару соток и уйти, кивнув на прощание.

Женя порывался познакомиться с какой-нибудь "кобылой". Подходящих здесь не было, поэтому он начинал приставать к неподходящим. Попытался даже меня спровоцировать на танец с двумя, ожидавшими ami, но я категорически отказался.

Одиночество гнало Корнюшина к "телкам", как воля к смерти тянет мотылька к свету. Видя, что он сидит за столиком слишком долго, я подошел и сел рядом. Девицы разговаривали зло и высокомерно. Никто не замечал его: миру не было дела до нас.